Книга так заинтересовала Алексея Михайловича, что он присел к столу, а юная царевна взмостилась к нему на колени и обвила рукою его шею.
Ах ты, девка! Тяжелая какая стала! ласково трепал он волосы у девочки. И не диво, тринадцатый годок уж пошел.
Нет, батюшка-царь, четырнадцатый! поправила она отца.
Ой ли? Ну, совсем невеста, пора замуж!
Я замуж не хочу!
Ну, захочешь Сиди смирно! Посмотрим, что там дале книга пишет.
Он нагнулся и стал читать:
«И земля Дамасия, в ней же есть источник дивный, иже от него зажигаются свети» Дивны дела твоя, Господи! перебил он себя. «Тамо и великая гора Олимпус, ее же высота превыше облак, от той же горы начинается земля Италия, тамо украина, именуемая Рим» Точно, Рим, где папеж живет «И Галлия, Британия, тамо Венецыя, юже созда царь Ипутус, оттоле вышла река Рын и течет по французской земле; подле той реки прилежат мнози велицыи украины, Кастилия, Калония (Каталония!), Местиния, Страсборх, Стерн, потом начинается Испания, к ней прилежат широкие страны, Картеза-град и иные многие. Сие испанское государство лежит все подле моря. К тому государству близ страны, иже есть Британия и Англия, губернии Канатос; из сих стран вывозят злато. Тамо же на запод край моря страна, нарицаемая Схотия: тамо пришед солнце от восток, скрывается; то есть место, глаголаемое занод; тамо же в море близ остров, на нем же древеса, которые ростут, отнюдь не повалятся; тамо же есть Мерзлое море; в том месте толика студеность, еже тамо невозможно человеку быти».
Вот, батюшка, перебила его Софья, ты все воюешь с поляками, на что они тебе? А ты б завоевал нам рай.
Какой рай, птичка? удивился Алексей Михайлович.
А где великая река Ганг.
И царевна стала перелистывать книгу.
Ах, все твоя борода мешает, отвела она рукой пушистую бороду отца, вот! «Там же есть люди в велицей реце Ганги, начала она читать, яже из рая течет», видишь? Из рая «Те люди имеют овощие, иже из рая пловут, и от тех овощов питаются живыми ядрами, а иные пищи не требуют, и те овощи осторожно вельми у себя блюдут того ради, понеже они зело боятся злосмрадного всякого обоняния, и теми овощами защищают живот свой; аще, если который из них обоняет какую злосмрадную вошо, а тех вышеупомянутых овощев при себе иметь не будет, то вскоре умирает и жив быти не может, яко рыба на суше». Вот, видишь, где рай?
Вижу токмо, дитятко мое, что дивные творения рук Божиих, задумчиво проговорил государь, а где уж нам, грешным, рая достигнуть в сей жизни! Хоть бы после смерти Господь сподобил нас рая пресветлого своего.
Он замолчал. Слышны были только благочестивые вздохи мамушки.
Что, мамка, вздыхаешь? спросил ее государь.
О грехах, батюшка-царь, отвечала старушка.
Послышался шорох атласного платья, и в дверях светлицы показалась царица Марья Ильишна, как ее тогда называли, а не Ильинишна.
Софья соскочила с колен отца и бросилась к матери.
Ах, мама! Что мы тут с батюшкой читали! И об рае, и об Ефропе, и об людях без голов! торопилась, почти захлебываясь, будущая правительница Русской земли.
Где же вы таки чудеса вычитали? улыбалась Марья Ильишна.
А в той книге, что ты мне дала, «Книга, глаголемая Лусидариус».
Так и есть таки люди, что без голов? недоверчиво спросила царица.
Есть, мама, только у них очи на плечах, а вместо уст и носа на персях по две диры.
А чем же они едят?
Должно быть, мама, этими дирами.
А где они живут?
В Индейской земле, мама. И есть там люди об одной ноге.
Алексей Михайлович тоже подошел к царице.
Что, Маша, слышно о протопопе Аввакуме? как-то робко спросил он, не смея взглянуть ей в глаза.
Во узах сидит мученик-святитель, на чепи у Николы на Угрешу! как бы нехотя, но с нервной дрожью в голосе отвечала царица.
Ты спосылала к нему?
Спосылала не раз.
От меня?
От тебя и от себя: твоим царевым словом умоляла.
И что ж он?
Стоит так, чепью окован, руки горе: «Не соединюсь, говорит, со отступниками: он, говорит, мой царь, мой! Я, говорит, не сведу с высоты небесные руки, дондеже Бог его отдаст мне!» И ручки так к небу простирает: «Не сведу, говорит, рук с высоты! Не сведу!» Это он к тому, что будто тебя у него отступники отняли.
Ох, Маша, тяжел мой крест, крест царев! горько покачал головой Алексей Михайлович. Тяжела шапка Мономаха! Кто прав? «Где истина?» повторяю я с Пилатом: «Что есть истина? Иисус же ответа не даде». Помнишь это, Маша?
И царь, задумавшись, повернулся и направился к себе.
А что молодой Ордин-Нащокин? Так и не сыскали? кликнула ему вслед царица.
Но Алексей Михайлович ничего не ответил.
VI. Стенька Качин в гостях у Аввакума
Что же в самом деле было с Аввакумом, которого участь так горячо принималась к сердцу всею царскою семьей и из-за которого у царя с царицей были иногда очень горькие препирательства?
Он действительно сидел на цепи у Николы на Угреше. Ему, впрочем, не привыкать было к этим цепям, к битью плетьми, палками, к тасканью за волосы, за бороду.
А теперь и таскать было не за что. У него отрезали его святительную бороду, остригли его иерейское украшение, волосы.
Видишь, говорил он посланцу царицы, князю Ивану Воротынскому, полюбуйся, как окорнали меня! Волки, а не люди: оборвали меня, горюна, словно собаки, один хохол оставили, как у поляка, на лбу. Да что говорить! Бог их простит. Я своего мучения на них не спрошу, ни в сей век, ни в будущий, и буду молиться о них, о живых и о преставившихся. Диавол между нами рассечение положил.
Теперь он был один в своей темнице, лежал на полу, на связке соломы и бормотал что-то про себя. Он был страшно изможден, худ, как скелет, но в энергических, совсем юношеских ясных глазах светилась детская радость. Чему же он радовался? А радовался своим мукам, истязаниям, которым его подвергали в жизни за идею, за двуперстное сложение, за трегубую аллилуйю, за букву I в слове Iсус, а не Iисус. Он теперь лежал и с детской радостью припоминал все эти истязания.
Это тогда, когда воевода у вдовы отнял дочь девицу, а я за них заступился, и он воздвиг на мя бури! У церкви его слуги мало до смерти меня не задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки ожив Божиим мановением; но его опять научил дьявол: пришел в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я в то время молитвы говорю. Это раз.
Но ему помешали продолжать перечисление испытанных им истязаний. Кто-то постучался в железную дверь его тюрьмы.
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! проговорил за дверью чей-то незнакомый голос.
Аминь! с удивлением отвечал Аввакум, потому что к нему в тюрьму никого не впускали, даже посланцев от царицы.
Загремели ключи, три раза щелкнул замок, заскрипела на ржавых петлях дверь, и в тюремную келью вошел неизвестный человек.
Аввакум разом окинул его взглядом и даже как будто смутился. Перед ним стоял могучий широкоплечий мужчина в казацком одеянии, подстриженный в кружало, как стриглись тогда донские и воровские казаки. Широкий лоб обличал в пришельце могучую энергию. Но особенно поражали его глаза: в них было что-то властное, непреклонное; за этими глазами люди идут в огонь и в воду; этим глазам повинуются толпы, было что-то непостижимое в них, что-то такое, что смутило даже Аввакума, которого не смущали ни плахи, ни костры, ни убийственные очи Никона, ни царственный взгляд царя Алексей Михайловича.
Аввакум быстро поднялся с соломы.
Благослови меня, святой отец! сказал пришелец повелительным голосом.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, как-то смущенно проговорил протопоп-фанатик. Ты кто, сын мой?
Я казак с вольного Дону.
А как имя твое, сыне?
Зовут меня Стенькой.
Раб Божий Степан, значит? А по отчеству?
Отца Тимошкой звали.
А разве отец твой помре?
Да. По ево душе я молился в Соловках да по братней, по Тимофеевой же, что казнили неправедно.
Как и за что? удивился Аввакум.
Казнил его князь Юрий Долгорукий. Брат мой старший, Тимофеем же, как и отца, звали, был у нас атаманом и с казаками ходил в поход супротив поляков, в помощь этому князю Юрью. По окончании похода брат мой оставил Долгорукого и повел казаков на Дон. Мы люди вольные, служим белому царю по нашему хотению, коли казачий круг приговорит. Мы креста никому не целовали на холопство, брат и ушел с казаками домой, а князь Юрий, осерчав на то, обманом заманил к себе брата и отрубил ему голову.