Мир на всех парах летел в пропасть. Каждый день он читал хроники Апокалипсиса в новостных лентах и содрогался от ужаса и собственного бессилия Но в лесу ничего этого просто не было. А были блики солнца на янтарной сосне, шум ветвей, скрип старых деревьев и вечный муравей, несущий свою травинку.
«Но разве я имею право забывать, что там творится? сомневался он. Вот так взять и убежать в лес, как раскольник? Не должен ли я что-то делать? Но я никогда не понимал ЧТО? А теперь не понимаю и ЗАЧЕМ. Человеческое безумие вечно. Я слишком мал, чтобы пытаться противостоять ему где-то там, на внешних полях сражения. Я могу только отстоять себя. Попытаться выиграть внутреннюю битву, в которой лес мой союзник. Значит, это не бегство, а моя форма сопротивления».
И все же почти каждую счастливую минуту отравляла мысль о необходимости «что-то делать» там, в большой жизни.
Я чувствую свою личную ответственность за происходящее, пытался объяснить он, путаясь под ее недоуменным взглядом. Я не могу просто уйти в лес и радостно жить тут, с тобой рядом. Хотя мне только этого и хочется. Но я не могу Вот представляешь, будут у меня дети, они вырастут и осознают, в каком мире живут, и спросят: а где ты был, что делал, почему не помешал? И что я им отвечу? Я в лес ходил?
А что ты должен ответить, чтобы было правильно?
Не знаю!
Твое дело найдет тебя, когда ты будешь готов. Обязательно. А пока можно просто жить. Смотреть, дышать, копить силы, которые потом отдашь кому-то
А если нет? Если я просто потеряю время, сидя на пеньке? И не сделаю то, что должен? Знать бы только, что
Но ты тут. Значит, так надо. Если бы тебе нужно было оказаться на баррикадах, тебя бы привели туда.
Но, душа моя, я считаю, что я сам хозяин своей судьбы. Сам решаю, куда идти. Сам иду. И сам отвечаю, если не дошел или ошибся в направлении.
Бедный! Это же неподъемная ноша думать, что от тебя все зависит! Но ты правда так считаешь? И у тебя не было повода усомниться? Неужели никогда с тобой не случалось чего-то незапланированного? Хорошего или плохого? Когда ты предполагал, что будет так, а выходило совершенно иначе? Или вообще ничего не ждал и вдруг
Вдруг кто-то останавливается у меня под окнами и начинает плакать от музыки
Вот видишь! Ведь нас с тобой явно привели друг к другу!
Да-да. Как говорил один атеист, не знаю, кого благодарить, но я благодарен.
И с делом так же будет. Ведь даже ко мне оно пришло.
Твое дело? Шить и дарить медведей?
Да, маленькое и смешное, но оно меня наполняет. И оно мне по силам. Я знаю, это капля в море. Ну и что теперь не давать эту каплю, потому что она мала? Потому что другие могут больше? Кто-то стакан, а кто-то целую бочку Но я же не виновата! Мы можем дать лишь столько, сколько нам самим когда-то дали Да и для моря что капля, что бочка все равно.
Да, возможно, я слишком преувеличиваю свою значимость, воображая, будто могу что-то изменить. Конечно же не могу! Мир останется прежним. Значит, можно расслабиться и созерцать травинки? Что скажешь, лесной житель? Можно?
Ну, попытайся.
Он смеялся, обнимал ее за плечи и позволял уводить себя все дальше в лес, испытывая легкость и полную безнадежность, от которой вдруг вырастают крылья.
А что мне остается? Только поверить тебе. Бросить свой неподъемный багаж и обрести свободу. Видимо, жизнь загоняет в угол, чтоб научить летать.
И деревья росли, никуда не спешили, являя собой всю отведенную им красоту, и он смотрел на их вершины, плывущие в облаках, и учился жить медленно и мудро. Учился верить, что именно этих несуетных прогулок в пригородном лесу и ждет от него жизнь. По крайней мере, сейчас.
Глава пятаяСанька
Санька к их лесным походам относилась снисходительно. Созерцание, молчание это было не для нее. Она любила шумные компании, многолюдные улицы, большие магазины.
На природе ей почти сразу становилось скучно, и она начинала придумывать себе разные дела: заняться йогой на полянке, собрать мусор, накиданный вдоль тропы, связать из травы кукол и разыграть спектакль для детей
Санька мгновенно заполняла собой не только любое пространство, что помогало одомашнивать бесконечные съемные квартиры, но и каждого человека, попадавшего в ее орбиту, что несказанно мешало личной жизни.
Ее всегда было слишком много, так что хотелось попросить: нельзя ли чуть-чуть поменьше, потише и, желательно, подальше от меня?
Но за Санькиной экспансивностью скрывалось отчаяние, а ее зашкаливающая жизненная энергия была, увы, не полноценным проживанием жизни, а упрямой живучестью брошенного в воду котенка.
Она ежеминутно отвоевывала себя у небытия, утверждала свое существование, в котором постоянно сомневалась, боролась за присутствие в мире.
В детстве Санька была моей жизнью. Она жила во мне, жила для меня, жила за меня. Я очень долго не отделяла себя от нее. Мы всегда были вместе, как сиамские близнецы. Она меня не оставляла ни на минуту, понимая, что одна я просто не выживу. Она и в школу пошла на год позже, а меня привела на год раньше, чтобы мы оказались в одном классе.
«Мы обязательно должны выжить, внушала она мне. Мы не должны попасть в детдом, умереть от голода, загнуться от тоски, мы должны вырасти и состояться во что бы то ни стало».
У меня часто бывали приступы апатии. И Санька неустанно расталкивала, встряхивала, вдувала в меня жизнь.
А еще она хотела, чтобы мы не просто выжили, но стали лучшими, чтобы что-то им доказать. Только когда я выросла, я освободилась от этого и мне несказанно полегчало.
Я вдруг поняла, что могу выплыть сама, что незачем гнаться за Санькой, а ей больше не надо меня тащить на буксире, хотя она до сих пор по привычке тащит.
Она всегда говорила: «Барахтайся!» А у меня другой способ держаться на плаву довериться течению.
Этому я научилась у леса.
Саньку невозможно было не полюбить. Но находиться с ней рядом означало исчезнуть самому, и инстинкт самосохранения отбрасывал от нее каждого, кто подходил близко.
Удержаться рядом с Санькой могли только совершенно «никакие» персонажи, безболезненно подставлявшие свою пустоту под ее извержения и наводнения. Но она слишком яростно хотела быть живой, чтобы терпеть такое мертвящее соседство.
«Общаться надо только с теми, кто восхищает и вдохновляет, считала она и продолжала очаровываться, разочаровываться, разбиваться вдребезги и восставать из пепла. Мне не привыкать, я уже могу собрать себя за три минуты, как солдат винтовку».
* * *
По части собирания себя Санька действительно была профессионалом. В дело шло все: психотерапия, медитация, молитва, гипноз, осознанное дыхание, утренние страницы
Казалось, Санька задалась целью освоить все практики самопознания и самосозидания, изобретенные человечеством. Но это был не спорт и не перфекционизм, как считали окружающие, а жестокая необходимость. Едва она переставала «барахтаться», как пропасть, жившая внутри нее, тут же разевала смрадную пасть, готовясь одним махом заглотить все.
«Нет! кричала ей Санька. Не дождетесь! Я есть! Я живая! И я буду жить! Жить!»
А жить означало любить. То есть оставаться открытой. Как рана. Не заживать. Тогда как пропасть непрерывно твердила: «Нет, это слишком больно, слишком опасно, закройся, запрись, умри»
Пропасть шипела, нашептывала, шепелявила, будто шуршала серая оберточная бумага или жужжала обреченная муха, копошась в старой вате между оконных рам.
Санька ненавидела этот голос. Но жить означало любить. В том числе и свою пропасть. Это была задача на будущее, а пока Санька, содрогаясь от отвращения, опасливо изучала ее края, постепенно привыкая смотреть в лицо бездне.
«Внимание это зачаток любви. Внимание это свет сознания», повторяла она, когда становилось слишком страшно.
Луч внимания, направленный в область мрака, был, разумеется, слишком слаб, чтобы осветить ее всю, но благодаря его присутствию качество тьмы незаметно менялось. И омерзение сменялось жалостью, по мере того как Санька продвигалась вглубь.
Эта чернота была болью, этот разверстый зев зияющей раной. То есть жизнью. Искалеченной, исковерканной, вывернутой наизнанку, но все-таки жизнью. А не наоборот.