Откуда такие подробностине знаю. Люди любят сплетничать о «королевах», вот и ко мне прилипло дрянное знание.
В университете со мной училась девочка, которая вместе с рыжей Викой заканчивала школу совсем в другом районе. Она рассказывала о ней как о забитого вида тихой троечнице.
Однажды я и сам увидел Вику в автобусе. Она была в толстых очках, очень бедно, с какой-то подчеркнутой неряшливостью одетая (свалявшаяся синтетическая шуба). Я едва ее узнал, а она меня не заметила.
Близорука Вика была всегда, но в наш класс она приходила без очков, и всегда рядом с ней находился кто-то, кто ей подсказывал, что написано на доске. Я был бы тогда на седьмом небе от счастья, если бы Вика позволила мне шептать ей задания на ухо, сквозь плотную проволоку рыжих волос.
Не знаю, знала ли она, что я, затюканный книжный крючок, был насмерть в нее влюблен. Глядел на Вику не как на королеву даже, а как на богинюсущество нездешнее, неземное. После уроков приходил к ее дому и, присев на колкий штакетник у подъезда, смотрел подолгу на окнатри, на последнем этаже. Ждал, не появится ли в окне ее лицо в огненном ореоле.
Сейчас мне очень важно представить, что Виктория живет хорошую, благополучную жизнь. Правды я все равно никогда не узнаюне хочу.
Виктория счастлива, недаром ведь «королева». Рыжая.
Лена
У Лены свидание. Завтра.
Подруга позвала в ресторан. У подруги жених, а у женихаприятель. Подруга шепнула Ленета затрепетала, как умела. Лицо, обычно похожее на перевернутую бледную каплю, разукрасилось неровными пятнами: красный островок появился даже в самой острой части капли, на подбородке.
Лена волнуется. Говорит скупо и даже резко. Губы собраны в крохотную точку.
Лена вяжет. Что-то большое ярко-зеленое лежит у нее на коленях. Рабочий день в самом разгаре, но Лене не до работы: сидит она в своем образованном из двух столов углу, склонилась над спицами так сильно, что грудь ее, слишком большая для маленького тонкого тела, почти лежит на коленях.
А колени вязанием закрыты. Оно вроде не меняется никак, но это если смотреть на него не отрываясь; а если эдак раз в час, то видно, что растет понемногу: пальцы Лены замысловато передвигают меж длинными спицами толстую нить, которая складывается из двух нитей потоньше, тянущихся из недр ярко-голубой сумки, похожей на разбухший кошель.
Лена сидит, вяжет. Рабочий день в самом разгаре, но ей никто не мешаетя не знаю почему. Сейчас, когда вспоминаю эту сцену, воображаю себе священнодействие. У Лены свидание, она вяжет себе платье, в котором должна войти в новую жизнь.
А ты жениха-то хоть видела? спрашиваю я, к священнодействиям равнодушный.
Да, отвечает она, но я отчего-то знаю: врет.
Не видела. Подругабольшая белая моль, уверенная в своей красоте, сказала Лене, что та должна идти. «Моль» любит беспроигрышные варианты. Она всюду таскает за собой Лену, потому что считает ее неконкурентоспособной.
Хотя я бы из них двоих выбрал Лену. Грудь у нее, конечно, непомерно большая, зато шея изящная, высокая, такие лебедиными называют. Лена вяжет платье, в котором завтра пойдет в ресторан, а сейчас на ней нечто с декольте, виден красивый переход от шеи к плечу, величавый и одновременно трогательный, а на шее, ближе к затылку, растут мелкие темные волоски. Шея у Лены балериновая, что бы там про нее ни говорила бледная моль.
Лена склонилась над вязанием. Труд даже не сосредоточенный, а ожесточенный. Мне нравится Лена. У нее и руки красивыетакие руки бывают у женщин на портретах эпохи Возрождения. Но чтобы найти жениха самой, без участия «моли», одних только рук и трогательной длинной шеи, наверное, недостаточно.
Успеешь? спрашиваю я.
Только головой слегка качнула.
Лена вяжет платье, это ее первый опыт. Раньше она вязала кофты, и просторные балахоны, и майки с вырезом, и пиджаки.
Вязание Лены любят хвалить. В особенности «моль», которая работает тут же, на этаже, в двух шагах от нашей конторы, в небольшом турбюро. Я слышал, как она восторгалась серым шерстяным френчем от Леныс букетиком розовых цветочков возле горла-стоечки.
Я бы на месте Лены вязать не стал: проще и верней было бы купить готовую вещь, а время провести с большей пользойну что хорошего сидеть крючком день-деньской?
А кто он? интересуюсь я.
Военный, офицер.
Майор? говорю наугад.
Нет еще, но его скоро должны повысить в должности.
Надо же, «моль» уже обо всем поинтересовалась.
Сколько ему лет?
Под тридцать.
«А почему еще не женат?» Этот вопрос так и просится с языка, но я его проглатываю. Мало ли почему бывают не женаты будущие майоры?
Курит?
Да. Курит. Зато почти не пьет.
Я хочу спросить, красив ли он, но это лишнее. Если Лена идет в ресторан с «молью», то ясно, кому предназначаются красавцы.
Итак, некрасивый будущий майор.
Квартира своя, добавляет она, не поднимая головы.
Наверняка казенная.
Им сертификаты дают, говорит она.
Я деталей не выясняюмне пора уже работать, я-то на свидание не иду.
На следующий день та же картина: Лена крючком, длинные спицы, вязание зеленое на коленях.
Не готово еще?
Два раза распускала, не спала всю ночь.
Брось.
А в чем идти?
У тебя что, платьев нет?
Такого, как надо, нет.
А я и не знаю, какие требуются платья для свиданий с будущими майорами.
Так вот почему зеленое. Чтобы в тон форме, подсмеиваюсь я.
Мне зеленое идет, говорит Лена, а пальцами совершает все ту же сложную гимнастику.
Значит, и майоры тебе пойдут, подбадриваю я ее, прежде чем заняться своими делами.
Вязала она весь день. Успела. Домой убежала раньше времени.
А скоро замуж вышла. Муж может стать генералом. Лена говорит, что у него есть шансы.
Не знаю, правда, помогло ли платье. Страшное оно было, как смертный грех.
«Динь-динь»
А можно было б, наверно, и взволноваться. Глаза у Дини круглые, бархатно-влажные, как у верблюда. Удлиненный лицевой овал. И голова вскинутая.
Диня всегда смотрит снизу вверх. Возможно, дело в росте, который невысок и каблуками никогда не увеличен. А может, в тяжелых волосах, которые тянут голову к спине.
У нее крупные кудритемно-коричневые со светлыми перекисными концами. Высажены кудри на крупную голову, а голова сидит на короткой шее, и кажется, что не волосы у Дини, а двуцветный темный капюшон; и странно немного, что капюшон соединен не с просторным монашеским балахоном такого же темно-коричневого цвета, а с дырчатой вязаной кофточкойто желтой, то цвета ржавчины. Диня любит осенние цвета, придуманные вроде не для украшения, а для напоминания о быстротечности времени: цвет прощается со светом, и не потому ли так жалобно блестят эти круглые глаза?
А голос у Дини тонкий. Из тех высоких ровных голосов, какие на воле будто и не живут: они моментально забираются тебе в черепок и бродят там, как у себя дома, топочут из одного полушария другое, заставляя морщиться. «Динь-динь». «Динь-динь».
Наверное, это сопрано, но считать его хочется сиротским фальцетом: Диня закидывает голову, Диня жалобно смотрит, Диня звенит, добираясь до самой глубины полушарий. Диня напоминает о долге, об обязанностях, о человеческом в человеке, даже если при этом говорит, что из форточки дует, что ходила в домоуправление, что папа болеет, да, болеет папа.
У Дини все время кто-то болеет. Когда видел ее в последний раз, у нее машина заболела. Что-то там с маслом, я уже не помню. Осталось в памяти только это: машина недужит, дышит на ладан, требует ремонта, или ей уже вообще пора на покойа кто же денег даст на новую? Начальник не любит, никто не любит, а скоро лето, пора ехать куда-то с ребенком. Труды-печали-заботы одним нескончаемым потоком, тянутся, длятся и реют, и под ногами, и над головой; и ты сквозь ниходна, одинокая, желтая, как сквозь густой плотный туман.
Диней я ее первый стал называть, а за мной так же стали делать и другие на работе, в моей тогдашней конторе, небольшой, частной и немного творческой. Особенно понравилось так ее называть женщинам. «Ах, Диня!»и лицо делали, какое бывает при зубной боли.
Ее работа тоже была немного творческой: деловые письма требовали определенной ловкости, она старалась, как умела. «И как говорил Гётте, архитектураэто онемевшая музыка», выдала она однажды. Так и написала: Гётте, с двумя «т», а потом еще обижалась долго. Неярко, ржаво эдак: ну, как же можно не видеть усилий моих, стараний