Она занималась не своим делом, это было видно невооруженным глазом. Студентка-практикантка обставила Диню одним махом: за пару часов она сделала все, на что Дине требовалась неделя. Сделала и ушла в курилку зубы скалить. «Динь-динь», звенела вслед нахалке Диня, тонко так, весенней сосулистой капелью.
Была и другая коллега, уже не студентка, но той нужны были деньги здесь и сейчас, а не завтра. Она ходила к шефу, стучала кулаком по столуи скоро вылетела, и даже с треском. Контора была неспокойная, люди менялись часто, и я тоже ушел, а позднее заглядывал «на чай» только: девочки угощали халвой и приторным вином со смешным названием «Молоко любимой женщины».
Люди менялись, а Диня былагде была. «Я же не зверь!»примерно так говорил ее начальник, который и мне был начальником, но, к счастью, недолго, потому что он из тех руководителей, которые требуют не столько работы, сколько поклонения, а для поклонов не всяк хребет годен, не всякий.
Диня не то чтобы кланялась. Позвякивала больше. И всегда была под рукой. «Да, я приду, говорила она, если требовалось выйти, например, в субботу. Да, конечно». И приходила, занималась своим недотворчеством, писала, как могла, как умела, может, и не идеально, но дело-то делалось, двигалось дело.
Развелась, а никто вроде не удивился. У мужа ее был какой-то свой бизнес, которому он посвящал больше времени, чем Дине.
Был муж, стал отец ребенка. Мальчик в школу пошел, а она стала подробно разводитьсяя, наверное, могу вообразить, что говорила она судьям своим однозвучным фальцетом, чем звенела в суде, который мне представляется маленькой комнаткой с зарешеченным окном на один стол и несколько стульев.
Многое не выгадала, но и не прогадала вроде тожекакой была, такой и осталась. Динь-динь, если в двух словах.
Удивительно! Машину она водит лихоподрезает, как заправский гонщик. Сидит эдак, откинув свой кудрявый капюшон как можно дальше, посматривает на соседа справа, участвует в разговоре, говорит, как не ценят ее сплошь и рядом, а тело меж тем выполняет водительскую работу, и крайне неглупо, и ловко чрезвычайно: ее машина (кажется, красная) устремляется с одной полосы на другую, поворот, еще один, но тут уже лучше не спешить, незачем, потому что почти приехали «Пока, спасибо, что подвезла!»«Динь-динь!»
Как там Диня? Что-нибудь слышно? болтал я на днях по телефону с бывшей коллегой.
А куда ж без нее? Все там же, сказала она с неприязнью, слышной даже мне, на другом конце Земли.
И знаете, взволновался. Обидно стало за Диню. Она-то все та же: наверняка не очень здорова, у нее наверняка проблемы. У нее всегда проблемы, и обувь у нее всегда на низком каблуке. Смотрит, желтая, снизу вверх: «Динь-динь, динь-динь»
И ни полюбить толком, и ни пристукнуть.
Иванова
Причину я не сразу понял. Мы едва познакомились, как она навалилась, окружилая будто даже имя свое назвать не успел. Р-рази уже оказался в центре этой несколько душноватой, но приятной, как пуховое одеяло, суеты.
Про нее говорили, что она еврейка, а фамилия у нее была Иванова.
Я тебе точно говорю, рассказывала ее коллега, которая нас и познакомила.
Я пришел к подруге на работу, мы собирались пойти пива попить. «Ай-яй-яй!»покачала головой пожилая женщина, мы с ней возле лифта столкнулись. «Ну-у, Аннвиктна», умолительно произнесла моя приятельница, и та ей простила.
Потом подруга рассказывала, что Иванова осекла какую-то свою служку, которая меня тоже видела, и я ей яростно не понравился.
Еще немного, и она порвала б ее на клочки, веселилась моя приятельница. Влюбилась на старости лет.
Дура, говорил я, отчего-то краснея.
Как-то при встрече Иванова цветисто хвалила мой горчичный свитер, ее даже вытянутые локти не смущали.
Благородный, как у профессора, говорила она так безапелляционно, что даже у меня возникли сомнения: а может, и не уродский этот свитер, приобретенный за алтын у китайцев? А может, права Иванова? Ведь ей же много лет, уже за шестьдесят, наверно, или того больше
Иванова приходилась моей подруге начальницей. Та работала на телевидении, про культуру рассказывала, а начальница пилила ее за излишнюю бойкость. Иванова сожалела о временах, когда один репортаж готовился два дня, а то и три.
Я рада, что мне скоро уходить, говорила она, а мне в ее словах упорно мерещился страх. Седая, толстая, одинокая наверняка, а тут еще и пенсия вот-вот грянет. Чем она будет заниматься? Чем?
Она умела занимать пространство, делать его нужным, взбивать из него пользу, большую и маленькую. Как ни кривилась на нее моя приятельница, но и она не могла отрицать, что Ивановапрофессионал, знает, что делает; Иванова умна, опытна и компетентна. Старомодна, конечно, но ведь про культуру и не обязательно рассказывать скороговоркой.
Не на пожаре, говорила моя подруга, выучиваясь полноводной величественности, с какой на областном телеканале было принято сообщать о выставках, премьерах и гастролях.
Иванова давала мне тепло в обмен на разговоры о пустяках. Когда бывал у подруги на работе, я заглядывал и в кабинет к Ивановой, пустынный, холодный, с окнами в полстены, без штор и без цветов на подоконнике. Иванова мне радовалась, о жизни спрашивала, о работе и житейских планах.
Уеду скоро, сказал я однажды неожиданно для себя самого. О том, что хочу уехать в Москву, я никому еще не говорил, а тутнадо же! само с языка сорвалось.
Я не помню ее реакции: увлекся, из меня посыпались словаизвинительные, какие я еще только готовился сказать собственной матери, желая объяснить неизбежность и необходимость моего бегства отсюда, из небольшого душного города, где, останься я еще немного, начнется у меня душевная гангрена, какую замечал у тех, кто вырос из своего города, но его не покинул, кто, выпив, начинал рассказывать, как в жизни «могло бы быть, если б», кисло говорить, горкло.
И тогда Иванова позвала меня в гости. К себе домой. Пообедать.
И кентессу свою не забудь, заключила она, дав адрес и время назначив.
В субботуя почему-то точно запомнил день недели.
Мы с подругой пришли днем, в два часа. Подруга волновалась больше меняу начальницы в гостях она никогда не была и квохтала курицей, когда мы шли от трамвая к пятиэтажному панельному дому, жали на нужную кнопку домофона, поднимались на этаж (третий, кажется).
Ничего, что мы прямо так идем? все спрашивала она, а я все не понимал, что в нас так.
Это был странный обед. Мы вошли, сняли обувь в небольшой узкой прихожей. Полы в квартире оказались щербатыми, и подруга, едва сделав шаг, занозила ногу и порвала колготки.
Ничего. Другие купишь. Иванова и у себя дома разговаривала с ней как с подчиненной.
Мы уселись на диван, когда-то бежевый, а сейчас вытертый до серости. Телевизор стоял напротив, на столике с раскоряченными ножками. А мы сидели за другим столикомнизким и тоже раскоряченным. Он слегка колыхался, если его задеть, и я побаивался, как бы все, что на нем громоздилась, не рухнуло на пол со звоном и грохотом. Столик был невелик и густо заставлен тарелками. Я помню рыбу в тесте, и салат со свеклой, и яблочный салат, и редьку в белом соусе, и заливное (половинка яйцажелтым глазомв застывшем мутном бульоне).
Ешьте, сказала Иванова, усевшись напротив в кресло, тоже низкое и растопыренное.
Она вспотела, у нее лоснился нос и лоб, а волосы лежали в беспорядке. Чтобы пообедать с нами этим субботним днем, онабыло видномного работала, и в магазин ходила, и встала, скорее всего, рано. Блюда были вкусными, одно лучше другого. Иванова на совесть готовила и, может, даже не один день; тщательнотак же, как она готовила свои репортажи про культуру.
Я старался, как мог, и к жаркому был набит под завязку, но под взглядом Ивановой ел еще и еще, удивляясь, что в меня, тщедушного, может войти так много всего и разом. Я чувствовал себя как в санатории, где за тобой бдит медсестра, считает твои калорииу нее работа такая.
Мы стали пить чай. Были пирожныепышные, дорогие, но сил их есть у меня не осталось; меня могло вырвать прямо на столи тогда бы он точно скопытился. От стыда за мое неуважение к чужому труду.
Я признался, что мне жарко, Иванова со скрипом открыла форточку. Рамы окна были массивные, толстые, старомодные и нуждались в покраске.