Лейн обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло шампунем и ароматизированными сигаретами.
– Нет, правда, – сказал он. – Я тебе не отсасывал с августа. Я хочу.
– Ладно, валяй, – отозвался Никто. Он взял Лейна за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лейна были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало грустно; грустно за Лейна, который был таким юным и уже таким опытным. Ему захотелось сделать для Лейна что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им вспомнить, что они оба, в сущности, еще дети.
Но Лейн уже вычерчивал языком мокрую дорожку у него на груди, уже расстегивал ему джинсы. Никто запрокинул голову и стал смотреть на увеличенный рот Роберта Смита. Сочный голос певца обволакивал его сгустками звука, и у него снова возникло то самое ощущение, как будто он падает в щель между этими губами. Лейн трудился над ним языком и руками с мастерством, достигаемым долгой практикой. Никто почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло и свернулось спиралью. Он прикоснулся рукой к выбеленным волосам Лейна. Лейн оторвался от своего занятия и взглянул на него ясными, невинными глазами.
Уже содрогаясь в оргазме, Никто вспомнил сегодняшний черный фургончик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот фургончик?
Но где бы он ни был, Никто тоже хотел быть там.
3
Дорога – долгая и холмистая, день – просто великолепный, черный фургончик катит вперед, словно крейсер на колесах. Твиг рулит, выставив локоть в окно. Молоха на пассажирском сиденье высунулся в окно чуть ли не по пояс и грызет свои липкие пальцы, подставив лицо ветру. Зиллах лежит на диванчике сзади, наслаждаясь ясным осенним теплом. Диван жутко грязный, застарелые потеки и пятна на его обивке превратились из темно-бордовых почти в черные. Скоро надо будет его выбрасывать и искать новый, почище.
Они проехали мимо школы. Молоха повернул голову:
– Эй, мальчики-девочки! Твиг шлепнул его по ноге:
– Да ладно тебе. Это скучно.
– Почему скучно? А старшие классы?! Все эти сладкие мальчики и карамельные девочки… – Молоха представил, как он крадется по сумрачным коридорам. Дело близится к вечеру, уроки давно закончились, почти все разошлись по домам. Сухой запах бумаги и пыли, годами копившейся по углам, только подчеркивает аромат юной здоровой плоти, бурлящей гормонами, и молодой пенистой крови. Может, кого-то из провинившихся оставили после уроков: какую-нибудь дрянную девчонку, которая мрачно сидит, глядя в пол, в пустом классе. Она не увидит, как он скользит по коридору, как останавливается у двери. Молоха представил, как он вспорет нежную кожу у нее на животе – на тугом белом животике, в самом низу, как раз над треугольничком волос. Это было самое любимое его место, чтобы кусать молоденьких девчонок.
– Храм скуки, – заявил Зиллах с диванчика сзади. Он развлекался тем, что заплетал и расплетал себе косичку. У него было три разноцветные пряди – ярко-красная, зеленая и золотая, – вот с ними он и возился. – Скука – великий грех. Скука порочна и нечестива.
Молоха фыркнул:
– А ты-то откуда знаешь? Тебе когда-нибудь было скучно?
– Мне, между прочим, сто лет. – Зиллах критически осмотрел свои длинные ногти. Потом достал черный лак и принялся аккуратно их красить. – Вам только семьдесят пять, а мне в этом году исполняется ровно сто лет. Мне было скучно. Мне скучно прямо сейчас.
– Это мне сто лет. – Твиг запустил руку под водительское сиденье и достал бутылку. – А это вино родилось в прошлый четверг. Предлагаю отметить!
– Мне тоже сто лет, – пробормотал Молоха, присосавшись к бутылке. Вино было густым и сладким, как подгнивший виноград. Он облизал губы и сделал еще глоток.