Вечером мы сидели втроем на террасе, Володя утром уезжал. И, как говорят поэты, печаль четвертой была за нашим столом.
Через два дня уезжаю и я. Это меня не радует, гнетет меня что-то, а вот чтоне знаю. Неспокоен и нестоек я стал, ушли от меня благодушие и уверенность: будто не то делаю, не о том пекусь. Не ведаю. Теперь уж до Москвы. Следующая история, мой господин, может начаться только с новой вечерней звездой. Хотя какая история
Привет, друг, привет.
Спокойной ночи тебе, целуй Татьяну, деток.
Виталий ВасильевичСтаниславу Сергеевичу
Слушай, Стас, твое письмо меня расстроило. Прекрати ты эти поездки, слышишь? Рай для стариков и детей, но не для тебя, ты у нас человек тонкий, это меня ничто бы не пробрало. На нашем, как бы это покрасивше сказать, последнем приступе молодости на вершину Казбека лезть надо, а не у озерца сидеть! Извини.
Я ведь тоже иногда думаю, сделаю за опердень что-нибудь хитрое, чтобы ножку или ручку из ошметков составить (шутка на моем уровне), и думаю, что я еще ничего и что пятьдесятэто вершина и надо что-то совершатьдесятилетие свершений, брат, когда сочетаются и опыт и мозги еще не заскорузлые. Не констатировать, что не совершилну, не совершил и не совершил, грех какой, а дело делать. Я вот задумал тут кое-что, но, во-первых, рано еще говорить, а во-вторых, сложно это тебе в письме по медицине описывать. А ты что? Зря в школу сбежал, так, что ли? Павликашвили я вспомнил, он еще любил говорить: ни в складушки ни в ладушки, поцелуй корову в зад, а? Какова память? Павликашвили, конечно, естественный и природный, но дурак. Неужто кроме как чужой костюм носить и одну минуту миллионера изображать, он ни на что не способен? Уверенспособен! Расслабился, на Алену-гусыню пялится, а ей надо, чтобы поскорее в красавцы и при деньгах и при костюмах, вот и попер в идиоты. Но, видишь, комендантом в школу просится, что-то и в нем вершится. Такое у меня понятие, что я тебе заместо мамки-няньки и Арины Родионовны, уму-разуму учу. Какой же ты ишо молодо-о-ой! В своей Пыльве разнежился и прелестью отуманился. Призрачная жизнь. Недолго, и в Яновне свою судьбу найдешь Уважаешь ты ее? Прекрасно. Уважай. Интересно она вспоминает? Очень хорошо. Послушай. Не грех, если и за сердце тронет. Но вчерашний это день, даже позавчерашний. А нам, я считаю, надо не сегодняшним днем жить, а послезавтрашним, чтобы что-то успеть. Заставил ты меня громко говорить, прямо вещать, все твоя тишайшая Пыльве. Письмо это я Татьяне не показал, почему? не знаю, не успел додумать. Слушай, Стас, приезжай-ка ты к нам? В наш городок приамурский, поглядишь, как мы живем, может, и останешься. Учителей у нас хороших нехватка, а в тебя я верю. Короче, закругляюсь и понимаю, что письмо мое ни в складушки, ни в ладушки, по Вот ножку оттяпать или же обратнопришить ее без сучка и задоринки и чтоб бедняга на столе только интеллигентно похрапывал«это мы могём». Но я все это так, для острастки, вот, мол, какие хирурга́-батюшкиспасители человеков. А на дворе ночка темная и час, так, третий, спать хотца.
Ну, пока. Не все сказал, да, может, и хватит.
Твой Виталий.
А время наше, то, я очень помню. Особенно когда мы с Татьяной из Москвы шмыгнули. Это были пятидесятые как раз. И сразуникаких мечтаний. Больницу надо было строить, кадрами заниматься, в глубинку мотаться, ноги вправлять, бошки зашивать, такие, скажу тебе, гнойнички вскрывать, что в самом дурном сне не приснятся. Собственную жену спасать от энцефалита, стоять за дверью, когда твое дите рождается, ночью пеленки в своем врачебном кабинете сушить, потому что жили мы в таком городке, что и не городок вовсе, а село. Больницу шикарную отгрохали и со средствами загнулись, пришлось при этой больнице и дворником и судомойкой работать, наряду со врачебным делом. Это теперь наша больницатак себе, а городого-го! Тогда было наоборот. Теперь троллейбусы-автобусы бегают. Ладно, Стас, завел, вот и пеняй на себя, а то и впрямь подумаешьагитирую.
Пока.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Станислав СергеевичВиталию Васильевичу
Ну вот, друг мой Витвас, пишу тебе уже из Москвы. Октябрь на носу.
Проверил недавно «романы» на аглицком языке своих «писателей», дал им сюжет разрабатывать исторический, понаписали! Утомился и прилег на диван и заснул. И приснилось мне нечто замечательное, ну не бросай, не бросай бумажку, дочти! Раз в полвека услышишь сон товарища. Веду я чужую шикарную машину, которую угнал, красную как пожар, длинную как крокодил.
А угнал я ее, чтобы поспеть на свидание, которое мне ну, дороже жизни, и с кемне знаю. Гоню я машину среди каких-то райских зарослей (а может, там и побывал?) и кипарисы, и пальмы, и дубы, и березы, и трава изумруда яркого, в рост. Я это мельком вижу, потому что гоню. Только вот неприятное в дорогезаметил я, что попадаются разбитые самолеты, фюзеляж, крылья, кабины и над ними воронье низкой тучей, это меня на секунду задевает, и дальше. Через какие-то мостки перескакиваю, как каскадер, по воздуху пролетаю (расту, что ли? Куда только). Пишу и расхохотался, увидел твою физиономию вживе, как ты отплевываешься. Потерпи. К делу. Протокольно. А то забуду. Подлетаю я к какой-то почте, старенькой, деревенской, забитойвыскакиваю из машины, а в дверь шасть клочок белого платья. Ушла! Я в почту, дверь отдираю, может, письмо оставила. Пыль, запустение, будто никого и не было. И конечно, никаких писем. Тоска меня взяла такая Мчался как сумасшедший, хотел увидеть, как бешеный, а теперь тосковал. Вышел, «кадиллака» моего пожарного нет. Все. Вот такой сон. Подействовал он на меня, тоска забрала, только уже не сонная, а настоящая, помуторнее. Теперь уж точно, все, больше не буду тебе голову морочить.
Вышел на работу, сразу закрутился и делами и бездельями. А одно безделье такого сорта: «гулял» в нашей школьной компании, день рождения отмечали у некоей очаровательной Ларисы Ивановны, нашей физини (физиняправильно?). Был приглашен я, наша юная математик Наташенька с женихом, Дамир Кириллович (я теперь всех по имени-отчеству, у нас так принято), химик, и дама-литератор. Хотел их всех описывать, но лучше будет, если ты побываешь со мною. Входим мы с тобою в уютную однокомнатную квартирку, и встречает нас милая хозяйка (я так понимаю, что менянемножко так, легко и нежнос нею сводят: она разводная, яразводной), лет около сорока, блондиночка с голубыми глазками, в меру пухленькая. Встречает, улыбается чуть, с почти незаметным, лично обращенным ко мне кокетством и какой-то девичестью, проскальзывающей в быстроте и легкости движений, живости. Она вроде меня, ушла из НИИ, говорит, надоело с бубликами чай пить и шарфики вязать, толстеть от чая стала и шарфики уже всем надарила. Славная женщина, она бы тебе понравилась, чую. Далее. Столик журнальный уставлен симпатичной закусьюзелень, сыр, салатик необременительный, мясо запеченное, бутылочка красивая. Мы с тобой пришли позже, все в сборе и все нам рады. Дамир, тот даже всхлипнул от счастья, потом я понял почему, но это потом, дама-литераторша дама особенная, когда я пришел, она меня встретила как незваного гостя, холодно, срывисто, оскорбленно поздоровалась, как-то гортанно хохотнула, сказала полугрубость, я несколько прибалдел, но позже узнал, что завучем (а потом, наверное, и директором) хочет быть она. Стать у нее манекена, прямая спина, тугой ремешок на тонкой талии, прическаволосок к волоску, складки только там, где требуется по моде, а глазок посверкивает холодный, перламутровый. Она строга и образованна, а знает, Витвас, все! А если чего не знает, тут же срезает противника чем-то очень суровым, человек понимает, что обидел даму, а чемне знает. А обидел он тем, что ОНА не знает того, что знает он. Всезнающие дамы, я считаюбич общества, ведь есть же и то, чего они не знают, а этого простить они не могут. Но хватит о ней. На диванчике притулилась наша молодая пара, математик Наташечка и ее жених, ражий красавецтатарин, Хаким Назымович. Тоже не без интереса парочка. Она бледненькая тихенькая, даже как бы неподвижненькая, глазки опущены, ручки на коленочках лежат, зажаты, вспыхивает, как школярка, на любое к ней обращение. Существо на взгляд аскетическое даже, хоть в монашки. Но как глянешь на Хакима, в его томные газельи глаза, на его пальцы, длинные, нервные, так и поймешьне зря себе эту монашку избрал, пожалуй, в монастырь ей можно, только в мужской, для мирского соблазну и полного (его, монастыря) развала. Смотрю я на Хакимовы газельи глаза и думаю, что славно они проводят вдвоем время. Хотя Наташечка себе ничего не позволяет, сидит не шелохнется, Хаким более выражает эмоции, но она ему не позволяет, поднимет глазки, стрельнет суховато, предупреждающе, он затихает. По комнате несколько мечется Дамир, но о нем после. Вот такая компания, старый я сплетник, но ведь интересно изучать человеков, совсем других, чем на моей прошлой работе. Там и мужики другие.