Теперь ты в курсе, кто и что. Расселись. Лариса Ивановна рядом со мною, развеселилась, раскраснелась, гитару взяла, спела «Утомленное солнце», «Как много девушек хороших», «Журавлей», наверное, для меня, моей категории. Я подтаял окончательно, и все, вижу, тают, потому что очень хочется людям устроенным, чтобы «состоялась пара». Даже дама-манекен милостиво смотрела, хотя с некоторой настороженностьюне надо ли оскорбиться на то, что я избрал не ее, а Ларису Ивановну, хотя даме-манекену я не нужен и, по-моему, антипатичен. Но тут моей судьбе напакостил Дамир Кириллович. Как, спросишь? А так. Пришло время о нем тебе рассказать. Этот чопорный, пожиловатый, задумчивый господин оказался вулканом огнедышащим, да каким! Открылось это для меня внезапно, все остальные знали и как-то до времени его нейтрализовали, я чувствовал, что он порывается что-то сказать именно мне, но каждый раз кто-то вступал в беседу и он был вынужден замолкнуть. А тут Лариса спела песенку о Сольвейг, прибежавшей на лыжах, и Дамир взвился как джинн и завопил, что все сейчас устроит, что теперь или никогда! Что я должен увидеть его «Норвегию». Приволок «дипломат», сумку спортивную, судорожно высыпал гору слайдов, магнитофонных пленок, развернул портативный экран, и через секунду мы сидели в полной тьме и смотрели на какие-то дома и улицы. Норвегии или Калуги, не поймешь, и слушали заунывный Дамиров речитатив с пленки. Есть невозможно, пить тоже, ни выйти, ни встатьнельзя. Дамир рычит как тигр, выключает маг, хватается за экран, бросается собирать слайды. Все вежливые, милые люди, останавливают его, просят продолжать, он свирепо сверкает огнедышащим глазом, снова свет гаснет и просмотр продолжается. Длится он, Витвасек, два часа. В полной тьме, при полном молчании, нешевелении, нехождении (даже в туалет). Когда зажегся свет, все красными глазами безумно глянули друг на друга. Хаким убрал свою руку с руки Наташечки (хоть они немножко развлекались). Сегодня мне рассказали про Дамира. Опять что-то неизведанное. Дамир обожает одну-единственную вещь на свете (кроме химии) страну Норвегию. Почему? А кто же это знает и узнает! Обожает. И этим все сказано. Когда случайно касаются ее в разговоре, вот как сегодня, становится огнедышащим вулканом. А такпотухшая сопка или болотце с ряской. Говорит он о Норвегии нараспев, поет, и называет ее толькоМОЯ НОРВЕГИЯ. А был он в Норвегии всего раз, туристом, давно, полюбил навеки. Теперь его задачасобирать слайды. Всех, кто едет за рубеж, он спрашивает: куда? и если оказывается, что человек едет, к примеру, в Швециюблизко! Дамир молча, нежно, страстно, моляще смотрит на него, и товарищ, смущаясь и ругаясь про себя на чем свет стоит, начинает вспоминать, кто же из его знакомых в ближайшее или отдаленное время едет в Норвегию, и оказывается, кто-то у кого-то едет, и человек клятвенно обещает, что тот, другой, через другого, обязательно привезет слайды. Дамиру ничего более не надо. СЛАЙДЫ. И привозят. Но вот странно, слайды почему-то показывают одну и ту же улочку и какой-то пакгауз, грязный и закоптелый. Мне что-то сдается, что тот, кто снимал, вспоминал, матерясь, в последний момент о странной просьбе дальнего знакомого и снимал что-то по дороге в аэропорт, по странной случайности время и путь сходились и снимался один и тот же пакгауз и одна и та же улочка. А может, и не Осло это? А действительно Калуга или Свердловск или еще чтогде живут разнообразные фотокоры Дамира. Но это страсть, и я хоть и посмеиваюсь вроде, а уважаю. У Дамира тысяча слайдов, сотни записей его рассказов о Норвегииа на самом деле о его любви, и он член уже какого-то любительского общества, и, кажется, скоро его пригласят в благословенную страну Норвегиютам тоже узнали о нем. И теперь он сам снимет свой пакгауз, если тот, конечно, находится в Осло. Свой баул со слайдами он таскает как коммивояжер, всегда пожалуйста, вдруг да удастся протыриться. И протыривается. В тот вечер он, оказывается, специально для меня пришел и принес Норвегию. Его не пригласили, так он сам пришел. Узнал и пришел. Как просветитель, миссионер к аборигенам, а они его (то есть мы) чуть не съели. Уважаю, но как же тяжко сидеть два часа недвижно и слушать что-то во тьме кромешной и смотреть туманные картинки. Когда сеанс закончился, оказалось, что для еды и питья времени нет, надо расходиться. Конечно, я мог бы и на такси, попозже, посидел бы еще с Ларисой Ивановной, она этого хотела, и я был не прочь, и все страстно хотели, но Дамир прицепился ко мне и велел мне сделать свои замечания и заключения, а когда я сел к столу, чтобы холодного кофе хлебнуть, он угнездился напротив, и так засматривал мне в глаза, и так взыскующе расспрашивал, какой кадр я считаю лучшим, что я отхлебнул глоток, подавился и сказал: пакгауз. Я думал, что отхлещу его этим, а оказалось, попал в десятку. Верно! Дамир вспыхнул, как маков цвет. Сразу видно международника! И начал мне объяснять, почему я прав. О боже мой! Я вскочил, увидел в глазах Ларисы Ивановны почти что слезы и бежал, как заяц от орла, от Дамира и его Норвегии, а он мчался за мной по лестнице, перескакивая через две ступени, и ревел: ну, а еще какой лучший, какой!!! Я спрятался от него за углом и, когда он буйно промчался мимо, видимо, желая захватить меня в метро, я вышел из-за угла и грустно посмотрел на оранжевый Ларисин огонек. Прощай, Лариса Ивановна, не до свидания. Я понимал, что больше ничего не произойдет, все должно быть точно выверено по времени. Не сейчасзначит, никогда. Есть такая формула в жизни. Оранжевое окошечко покоя во тьме. Вот такой роман, Витвас, друг мой бесценный. Но думаешь, мои бездельные гуляния на Ларисином окончились? Ничуть. Прихожу я домой, вернее, вхожу размягченный, чуть раздосадованный, в общем, в приятном состоянии неслучившегося, но свершенного, вхожу, значит, в свою обитель и вижу, что это вовсе уже не обитель, а нечто совсем другое. Должен тебе сказать, что как-то я дал второй ключ своей замечательной племяннице Ирочке, она поступила в институт, ей надо было заниматься, а у моей сестрицы характер. Ирочка с ней законфликтовала и попросила у меня ключзаниматься. Ну я и дал запасной. Все мило и хорошо, но иногда я отмечал, что кто-то бывает, и не в одиночествекофе уменьшается, бальзамчик рижский тоже, сигаретами попахивает. Я спросил Ирочку, она немного заерзала и сказала, что да, заходит с подружками. А как, говорю, конфликт? Оказалось, продолжается и углубляется и ключик ей нужен. Ну что ж, ключ я ей оставил, только сказал, что маман надо бы об этом сообщить. Ирочка прямо смотрит мне в очи и говорит, что мама знает и очень довольна тем, что Ирочка дружит с дядей-учителем. Знаешь, сестрица мояархитектор, и там проекты в воздухе реют и никто ей, по сути, не нужен. В этот день Ирочка сильно интересовалась, когда я приду, я спроста и сказала может, и не приду (была мысль, что скрыватьбыла). Вхожудым коромыслом, в самом прямом смысле, да и ведра полные. Холодно, дымно, темно-неуют, фигуры какие-то скачут, музыка гремит, как на разбое. Из дыма и гама вырывается Ирочка, виснет у меня на шее и шепчет, чтобы я не ругался, что это ее друзья отмечают чей-то день рождения. Никто меня в расчет не берет, пляшут, вопят, и только (другое совсем дело, чем у Ларисы Ивановны, другое). А Ирочка и сигаретами и бальзамом (остатки у меня были) ароматизирует и шепчет в полном восторге, что сейчас представит меня как Стаса-переводчика и что я обязательно должен за ней ухаживать назло кому-то, не понял кому. А народ пляшет, не разберешь, сколько девочек, сколько мальчиков, все в джинсах, маечках, свитерках, стриженые или лохматые Ирочка продолжает мне шептать, что идея самая что ни на есть, что якрасавец и молодой и что все девчонки сейчас влюбятся, а мальчишки от зависти заглохнут. Не успеваю я ответить, как Ирочка визжит на всю комнату, что это Стас-переводчик, ее приятель. Итак, Витвас, после вполне достойного скромного педагогического ужина я стал «Стасом», красавцем и переводчиком, видимо, тактридцати с небольшим, с ранней сединой и мужественными морщинами! Все притихли, а я глянул в зеркало на себя в полутьме, и вдруг мне показалось, что я действительно Стас-переводчик, и что время умчалось назад, и я только недавно получил прибавку к зарплате, и сейчас отмечаю ее со своими. Со мной произошло что-то непонятноеЯ СТАЛ Стасом, проник через щель в чуждый мир, и никто не догадался, что ялазутчик, переодеваха, а не настоящий их человек. Ну, сказал я голосом Стаса-переводчика, чего выпьем? На меня набросились девчонки и потащили к столу. Навалили на тарелку какую-то рыбу, дикого вида, с одними колючками, без мяса. Им все равно, что есть, то есть все равно, чего не есть. Курят и выпивают понемножку, а рыба там лежит, муляж или лошажья гривавсе равно, надо, чтобы на столе стояло, как икебана примерно. Ирочка моя счастлива, нога на ногу, кокетничает вовсю, танцевать потащила. И я, Стас-переводчик, начинаю с ней отплясывать самые что ни на есть современные танцы, джок и рокэто я умею. Мне, если уж откровенно, эти танцы нравятся, они очень сильное самовыражение, выплеск эмоций, всего, что в тебе накопилось и улеглось свинцовой чушкой. Ирочка мне опять шепчет, потанцуй с Алькой, она скучает, ее один тип наколол, не пришел, вот она у окна стоит Что ж, Стаспарень деловой, если девушка скучает, почему бы ее и не развеселить. Походкой «пеликана» идет он, красавец и молодец, к окошку и начинает светскую болтовню типаа Вы что же не танцуете? с девчушкой лет так двадцати, маленькой, светленькой, стриженой, с глазками и ресничками, в джинсиках небесного цвета и такой же маечке, а на шейке побрякушка со знаком зодиака. Танцуем. Танго. Беседуем. Она как-то подозрительно на меня поглядывает, я начинаю ежиться под этим изучающим взглядиком. Но беседует мило, рассказывает. Вообще-то ее зовут Валентина, но в детстве (вчерашнем) она не выговаривала это имя и звала себя Аля, так и пошлоАля. Валя ей вообще не нравится. Ей не скучно, а просто болит голова и нет ли таблетки анальгина. Таблетки есть, на кухне, и мы с Алей отправляемся на кухню, где горит верхний свет, и я даю ей таблетку. Аля стучит зубками, разгрызая таблетку, и рассматривает мой цветной кафель над плитой, хвалит (а кто здесь живет, она знает?). Вбегает Ирочка и уже в совершенной эйфории сообщает, что в меня все влюбились, Але же говорит, что я хотя и Стас, но ее дядя, и сообщает, как нечто шикарное и невероятное, что мнеполтинник (то есть пятьдесят лет!). Вот тебе и Стас-переводчик. Аля смотрит на меня остановившимися глазками, она не может понять, как же такой старик притупил ее бдительность и она с ним не только танцевала, но и побежала на кухню пить таблеткивыпить таблетку «от головы» на кухнеэто уже акт признания и даже кое-какой дальнейшей истории. А Ирочка вне себя от восторга. И я вне себя, только от иного. Игра так игра. Или, как говорится, вот бог, вот порог. Я, конечно, не сказал так, но крепко об этом подумал, и на лице моем эта дума отразилась. Рассердился я: славно мне было в гибкой юной шкурке переводчика Стаса. У Ирочки что-то там сварилось в головенке, и она запричитала, ой Стас, давай еще погуляем! И тогда я поднапрягся, поднатужился и уже при всех открытиях стал снова Стасом, СВЕРХ-СТАСОМ, потому что все швы были видны и время засечено. Вперед, за старых ословв бой! Один на один, дуэль, и никаких возражений. До трех плясал я, пил, курил и ухаживал за Алей. Выбрасывал коленца. Наконец в три все разошлись, остались Ирочка и Аля, сели пить кофе на кухне, тихо, по-семейному, я разболтался как школьник, рассказал о нас с тобой, что-то о юности, но будто это было совсем недавно, Пыльве, Яновне. Аля слушала молча, раскрыв свои небольшие светлые глазки, а Ирочка попивала тихо кофе и позевывала. Ну, вижу тебя, Витвас, вижу, что ты там замыслил. Мол, совратил девчушку. Нет и нет. Завуч я или не завуч? Завуч. А разболтался, так ведь славно! Попили мы кофе, и девочки мои уехали на такси по домам, я их деньгами снабдил. Заснул мгновенно, как в детстве. Влияют идущие от окружающих флюиды, идут они резво, и ты наполняешься ими, как парус ветром.