Да, неохотно ответил он, чувствуя, что интерес, проявленный к нему этой женщиной, идет не от сердца, а от желания завтра обо всем информировать своего Корытова. Плоховато вы тут живете. Этот Корытов ваш он закашлялся и остановился, не нравится мне он, должен сказать.
Она перебила, тряся его руку:
Не мог он вас, товарищ полковник, к себе пустить ночевать, ну, не мог, поверьте. В одной комнатенкеон, жена да двое мальчишек, спят на чем придется.
Да нет, черствый он какой-то. Что же, в райкоме нельзя было устроить?
Ничего он не черствый, убежденно сказала женщина. Да разве на вас угодишь? Едут и едут, однодавай и давай: тому дачу, тому дворец, томуне знай что А кто б спросил, как мы-то живем! Хлеба через два дня на третий выдают, а сахару, жировя уж про них и забыла, а у нас тоже дети и тоже
Она замолчала, точно боялась проговориться о чем-то, чего нельзя было доверить чужому.
Или Сталину не так докладывают, сказала она после паузы, и ему опять показалось, что она пожала плечами, или я, право, не знаю, что такое. Все планы да планы, а мы, живые люди, где? Позаваливали нас этими планами выше головы.
Это вы своего Корытова благодарите. В хороших руках пландело необходимое.
Вам-то хорошо, которые без плана: дачу возьмете, сад при ней; глядишь, три яблонии те, слава богу, каких-нибудь полторы-две тысячи за лето дадут. Вам можно критику наводить.
Вы что же думаете, я фруктами торговать собираюсь?
Все так делают
Он промолчал. Женщина не продолжала разговора. Улица, круто поднявшись выше старых садов, стала светлее, просторнее. Далеко впереди мелькнул расплывчатый огонь костра.
Вы, значит, вдовый, произнесла женщина. Ну, дело поправимое, сказала она с шутливой иронией. Нынче не смотрят, что старый, давай любого.
Его неприятно кольнуло, что слово «старый» она отнесла к нему как что-то бесспорное.
А вы вдовая, незамужняя? спросил он, готовясь ответить ей первою пришедшей на ум колкостью, и почувствовал, как дрогнула ее худая и тонкая рука с маленькими, грубыми, точно припухшими пальцами.
Не знаю, сказала она. То ли вдова, то ли брошенная. Муж в Севастополе был. Три года ни слуху, ни разговору. Даже «похоронки», и той не прислали.
Долго шли молча.
Вот ваш колхоз. Счастливо! Мнев сторону, услышал он наконец, и легкая рука спутницы отделилась от него. Белое пятно куртки ушло вправо и вверх.
Спасибо вам!
Ничего, не стоит
На небольшой площади городской окраины, считающейся почему-то уже деревней, и в настежь раскрытых дверях магазинов, и на тротуарах, во дворах и среди улицы, на узлах, сундуках, корзинах, и прямо на земле сидели и лежали прибывшие с вечерним пароходом люди.
Что-то беспорядочное было в облике этого случайного лагеря. Такая бестолочь бывает в коллективах, внезапно возникших, без ясно видимой цели.
«Как в окружении, мелькнуло у Воропаева. Никакого порядка, никакой дисциплины».
Действительно, народ не отдыхал, хотя на дворе стояла ночь, но и не был занят определенной работой, а тревожно бодрствовал, как на пристанях или вокзалах, когда сквозь сон сторожат прибытие и отбытие всех пароходов и поездов, чтобынеровен часкак-нибудь не проспать своего. Тут одни разогревали пищу, другие кормили измученную скотину, третьи беззаботно пели, а четвертые стояли толпой, кого-то поджидая.
Воропаев спросил, где председатель колхоза.
Ему указали на рослого красавца с пустым левым рукавом гимнастерки, орденом Красной Звезды и медалью за Севастополь, разговаривавшего со стариком в морском бушлате. Они махали друг на друга зажженными фонарями, о чем-то споря. Воропаев, не теряя их из виду, присел к костру.
Ужасно хотелось вытянутьсяне просто лечь, а именно вытянутьсяи заснуть. Но если нельзя было спать, он хотел бы тогда уж поесть. И как следует. По-фронтовому. Но развязывать рюкзак на виду у людей ему показалось неудобным. Он прилег у костра, положил голову на край рюкзака и закрыл глаза.
Ночь была сыровато-теплая, тихая, почти весенняя. Воздух лениво касался земли. Пахло чем-то чудесным, южным и убаюкивающим, как стрекотня цикад.
«Замечательно»подумал Воропаев, засыпая, но все-таки взял себя в руки и даже привстал и поискал глазами председателя, но того уже не было.
Народ валил в сторону. Сидевшие у костра тоже поднялись и пошли за всеми, оставив на огне чугунок с картошкой.
Он хотел встать, но не было никаких сил. Да и зачем? Ночлег у костра уже был обеспечен. Запустив руку за пояс брюк, он осторожно отстегнул протез и, сдерживая дыхание, пыжась и морщась, погладил замлевшую культю, сейчас же почувствовав, что мгновенно заснет.
И юн действительно заснул тем необыкновенно легким сном, какой бывает у детей, когда они сквозь сон еще слышат разговор окружающих. Воропаев, как это ни покажется странным, даже всхрапывая, слышал громкий разговор относительно свободных домов и о немедленном вселении в них.
Три коморы, так называемая веранда и сарай у целости полной, выкрикивал чей-то громкий и властный голос.
И через секунду другой хриплый голос, как он потом догадался, принадлежащий председателю колхоза Миколе Стойко, красавцу с Красной Звездой, выкрикивал:
Сидоренки!.. Степаныч!
Здесь, Микола Петрович.
Ваш дом, всходите Дай бог счастья!
Господи Исусе Христе Да сбудется реченное Разрешите? Гарпина хлопцы Входите, господи Исусе Дайте я первый.
Воропаев слушал, улыбаясь и подхватывая языком слезы, катившиеся ему в рот.
Какое великое и сладостное событие происходило где-то рядом, под темным покровом ночи, среди взлетающих фонарных огней, в дыму костров, среди неустроенности этого уставшего лагеря!
И он не виделда никто почти что не видел этого, как в крохотный глинобитный домик, укутанный в зеленую тьму сада, вошел, спотыкаясь, тот самый колхозник, что приехал с невесткой и внуками. Он вошел, неся в руках фотографию сына, и, поставив ее на подоконник, низко поклонился стенам.
В тебе жить, в тебе добро робить, тынам, мытебе заговорщицки прошептал он. Дай боже миру да счастья. Гарпина, мой полы.
А в это время в темноте раздавалось сладостное до боли:
Пять комор, веранда, как сказать, на два боки, садик из пятнадцати дерев.
Молчание. Кашель. И хриплое:
Хватовы! Твороженковы! Два голоса наперегонки:
Здесь! Здесь!
Согласны вдвоёх жить? Один сюда лицом, другой сюда
Как, Петро, не побьемся?
Та ни. Бери соби налево, хай ему неладно Худо, шо дерев пьятнадцать. Было б хоть по осьми Крант на чей бок?
На мой.
Тьфу! Давай тогда на жеребьи пускать
А темнота, не мешая главному разговору, беседовала шепотом у каждого костра.
Тут земля скрозь родящая. Заснулпусто, всталгусто.
С похмелья тебе густо, спи уж.
«Откуда такая живучесть, думалось Воропаеву, и такая неиссякаемая детскость души, такая готовность к подвигу, такая любовь ко всему новому, даже когда оно тяжело, откуда такая живительная беслокойность? Откуда мы принесли их? И как сумели сохранить в себе? Ах, до чего хорошо»
И заснул окончательно.
Проводив Воропаева до колхозной площади, Лена взобралась по ступенчатой улочке на вершину холма, прикрывающего город сверху, и без единого звука приоткрыла незаметную дверь маленького полуразрушенного домика. Она вошла, как шелест воздуха, но мать ее, уже давно заснувшая возле шестилетней внучки, сразу же услышала, что кто-то вошел, и спросила встревоженно:
Ты, Леночка?
Я, ответила та довольно громко. Моргалик на столе?
На столе слева. Чего сегодня так поздно? Заседание?
Одного инвалида вела, ответила Лена, зажигая керосиновый светильничек, и быстро рассказала о Воропаеве, о его беседе с Корытовым, о том, какие люди и по каким делам побывали в райкоме и как устроились их дела, а также о том, что будут на днях выдавать по талонам, еще не отоваренным с позапрошлого месяца.
И самое удивительное, что наибольшее впечатление на мать произвел рассказ Лены о Воропаеве, и она несколько раз переспросила, какой он из себя, стар или нет, а потом долго вздыхала и шопотом бранилась: