Раз ты никому не нужен и валяешься среди
всего мира, то я тебя буду хранить и помнить".
--Всеживетитерпитнасвете, ничего не сознавая,--
сказалВощевблиздорогиивстал,чтобидти,окруженный
всеобщим терпеливым существованием.-- Как будто кто-то один или
нескольконемногихизвлекли из нас убежденное чувство и взяли
его себе.
Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощевскоро,
как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
Ноуже был виден город вдалеке; дымились его кооперативные
пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения
населения. Тот город начиналсякузницей,ивнейвовремя
проходаВощевачинилиавтомобиль от бездорожной езды. Жирный
калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу:
-- Миш, насыпь табачку: опять замок ночью сорву!
Кузнец не отвечал из-под автомобиля. Тогда увечныйтолкнул
его костылем в зад.
-- Миш, лучше брось работать -- насыпь: убытков наделаю!
Вощевприостановилсяоколокалеки,потомучто по улице
двинулся из глубиныгородастройдетей-пионеровсуставшей
музыкой впереди.
--Яж вчера тебе целый рубль дал,-- сказал кузнец.-- Дай
мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю икостылитвои
пожгу!
--Жги!--согласилсяинвалид.--Меняребята на тележке
доставят -- крышу с кузни сорву!
Кузнец отвлекся видом детейи,добрея,насыпалувечному
табаку в кисет:
-- Грабь, саранча!
Вощевобратилвнимание, что у калеки не было ног -- одной
совсем,авместодругойнаходиласьдеревяннаяприставка;
держалсяизувеченныйопоройкостылей и подсобным напряжением
деревянного отростка правой отсеченной ноги. Зубовуинвалида
небылоникаких,онихсработал начисто на пищу, зато наел
громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневыескупо
отверстыеглазанаблюдали посторонний для них мир с жадностью
обездоленности, с тоской скопившейсястрасти,авортуего
терлись десны, произнося неслышные мысли безногого.
Оркестрпионеров,отдалившись,заигралмузыкумолодого
похода. Мимо кузницы, ссознаниемважностисвоегобудущего,
ступалиточныммаршем босые девочки; их слабые, мужающие тела
были одеты вматроски,назадумчивых,внимательныхголовах
вольновозлежаликрасные береты, и их ноги были покрыты пухом
юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась
от чувства своегозначения,отсознаниясерьезностижизни,
необходимойдлянепрерывностистрояи силы похода. Любая из
этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые
лошади социальной воины, и не всепионерыимеликожувчас
своегопроисхождения,потомучтоихматерипиталисьлишь
запасами собственного тела; поэтомуналицекаждойпионерки
осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты
выражения.