«Как говорил мне Ослябя, от мира сего мы уже были. Там уже жили, да ничего не видели. В самом делетолько будучи не от мира сего и увидишь все его просчеты. Слившись же с ним, их не увидишь, не разглядишь»
Вербин глядит на мирно работающих людей в монастырском дворе, на движущихся по пахоте тяжелых лошадей, следом за которыми тянутся деревянные выцветшие бороны с туго перевязанными лыком зубцами.
Нннннно, пошла, нно, идешь, слышится со двора.
Лошади идут с разных концов поля, за каждойчеловек с вожжами в руках.
Он переводит взор в сторону заречья, Москвы. Отсюда видны наполненные народом улицы пестрого посада, виден народ и у белых стен Кремля. В сознании возникает желание соотнести, взвесить тех и этих, кто там, за стенами монастыря, и кто здесь, в их пределах. Тех, в городе, несравненно больше. Они кажутся живой движущейся рекой, потоком, переливающимся из улицы в улицу, с площади на площадь
«Как же их много. Да мыслимо ли оно вообще, дело этих не от мира сего, выполнимо ли? Не несбыточная ли то мечта, сказка? Вся эта живая река движется своим проторенным течением, и каждый человек в нем капля, частица от мира сегопопробуй убеди ее не плыть дальше совсем, пойти вспять, остановиться».
Смотрит Вербин на живые людские потоки, несущиеся по уличным берегам, и глубже задумывается о своем, сокровенном.
Мирно боронят землю монастырские работные люди, их движения неторопливы, сосредоточенны, редки разговоры, каждый занят своим делом. Занялся, задымил костер, потянуло терпким запахом дыма. Осень расцветила землю, сделала ее пестрой, наряднойотражение земное в загустевшей воде стояло пламенеющим разноцветьем, радовало глаз.
«Все кругом может цвести, распускаться, вызревать, крупнеть на глазах, наливаться соками, радовать или печалить глаз. Но как увидеть цветение человеческого духа, его созревание, драгоценные его плоды? Кто же это увидитникому не дано. Однако кто-то должен заботиться и об этой ниве жизнисвоевременно вспахивать ее, ухаживать за ней, вовремя собрать плоды, чтобы дать возможность в другой раз вызреть новым, может быть, еще более совершенным. Кто-то же должен вести в мире и это невидимое взору хозяйство. Кто-то же должен. Оставь без присмотра душу человека, совесть егочто станет с ним, с людьми? Бездуховность страшна, когда она воцаряется в большинстве из людей, еще более страшна умерщвленная совесть Тогда-то и начинает бушевать, как огни пожарищ, как языки всепоглощающего и разгорающегося все более и более пламени распродажа духа, подмена его настоящего, живого, чуткого ненастоящим, мертвым. И становится тогда человек будто деревяннымвсе у него внутри по отношению к другим людям мертво, хотя он и живой ещеходит, двигается, есть у него руки, ноги. Самого его отучили заботиться о своей душе, а чужих он уже и не слышит. Как жить дальше такому, что из этого выйдет для него самого, для нас всех, когда таких все больше и больше становится? Все свирепее и ожесточеннее становится мир. Все чаще расправляется с теми, кто пришел открыть ему глаза на самого себя, увидеть его духовное убожество, он не хочет слушать их, а уж тем более меняться, перестраиваться, переиначиваться. Похоже, мир захотел лучше погибнуть таким, какой он есть, чем что-то изменить в себевот до чего дошло дело. Мир устыдился, он почувствовал, как низко пал, как ничтожны законы, по которым он жил до сих пор, и как жалки его духовные накопления рядом с нагромождениями золотаон пожелал, чтобы ему не напоминали больше об этом. Никтони живые, ни мертвые. Он расправился с первым, вставшим на его пути, и думал, что на этом все и кончится, что можно будет жить и дальше, как жил до сих пор. Но он ошибся. Нас, живущих иначене накопительством, а совершенствованием духа, становится с каждым днем все больше и больше. Что бы мы могли сделать, если бы были от мира сегоразве видели бы мы его, какой он есть на самом деле, разве, не отделавшись от него, сумели бы рассмотреть все его пороки? Как все в миру этом, так мы уже жили. И со всем свыклись, ко всему пригляделись, притерпелись, приладились. Хватит! Поживем теперь по-другомуне от мира сегос заботой о нем самом, настоящей, животворящей, созидающей, преобразующей. Пусть мир наш станет лучше!».
Вербин перевел взгляд на небеса: неподвижным крестиком повис в них ястреб, сновали вниз-вверх быстрее стрижибудто ткали невидимую воздушную пряжу, и светило знойное, горячее солнце, удерживая подле себя одинокое ослепительной белизны облако. Чисто в небе, просторно.
«Все в мире вечнопотому и не торопится никуда. Только нам, людям, срок отмерен, и надо в него уложиться, успеть сделать свое доброе дело, исполнить свой предназначенный каждому долг».
8
А на сценических подмостках уже двор Симоновского монастыря, и он выжжен расходившимся не на шутку солнцемстоит жаркое лето. Вздулись жилы на поникших лопухахдо единой прожилочки видны на просвет. Свернулись в свитки листья огромного векового клена, что стоит посреди двора. Летит надоевшая паутина, и стоит непродыхаемая духота что днем, что ночью.
Ударили в било. Раз, два. И со всех сторон двора потянулись чернецы Симоновского монастыря к трапезной. Идет из своей схимнической кельи и Андрей Ослябя. Идет вместе со всеми, молча, задумавшись о чем-то своем, может быть, о письме, которое составлял только что оставшемуся в живых сыну Акинфу, служит сын сейчас боярином у митрополита Фотия, может, и о чем-то еще другомкому это известно?
Он постарел за эти восемнадцать лет, что минули со дня Куликовской битвы, но такой же крепкий телом, широкий в плечах, только спина едва заметно сгорблена, выдает его возраст.
В тени под кленом дожидается человек. Когда Ослябя поравнялся с ним, человек сказал, что ему поручено передать волю митрополита Московского и всея Руси Киприана, который зовет его к себе для разговора.
Хорошо, я приду, отвечает Ослябя, и память подсказывает ему, что когда-то на этом же дворе его с Александром Пересветом вот так же позвали к игумену Федору на разговор, а потом шли они ранней Москвой к покойному ныне отцу Сергию.
Ослябя стоит под тенью клена, задумался. Человек, известивший его о предстоящей встрече, быстрыми шагами пошел к воротам монастыря. Ослябя вспоминает их споры с Александром«Мы не от мира сего Да, мы не от мира сего, потому что мы как никто другой в заботах о нем, мы не ищем его где-то в далеких далях и созвездиях, а находим его там, где живем, среди людей, делая этот мир сами, если надо, отдавая за него свои жизни» Вот как говорил тогда Пересвет, когда они еще не знали о предстоящей битве, не готовились к ней, но уже сердцем своим понимали именно так свое назначение в отечестве.
Вспомнил Андрей Ослябя и кузнеца со своим сыном, и смятение души Александра Пересвета, которого так неосторожно попрекнул кузнец монашеством на глазах у юного молотобойца. Знал бы в то утро кузнец, с кем говорил, кого отчитывалсердце б его лопнуло от раскаяния. Дай бог, чтобы душа того юноши, ковавшего тогда в кузне меч, была бы наполнена хоть частью той правды, с которой жил на свете Пересвет
Хлеб да соль, донеслось до Андрея.
Хлеб да соль, прошелестел его голос на сухих губах в ответ проходившему мимо монаху.
В Митрополичьих покоях царили тишина и порядок. Ослябю проводили к дверям, ведущим в покои Киприана. Он постучал:
Войдите, отозвался сильный голос.
Разговор был недолгим.
Великий князь Василий Дмитриевич доверяет тебе непростое дело
Ослябя насторожился, и снова пришли на память слова преподобного игумена Федора в тот день, обращенные тогда к нему и Пересвету. Но теперь было другое время, и ничто не угрожало Руси так, как угрожала тогда поганая орда.
Тебе предстоит поход в Царьград в патриаршество
Для чего? чуть было не сказал Ослябя.
Видишь ли, продолжал Киприан, мы, как и прежде, продолжаем помогать Царьграду милостыней, посылаем туда золото и деньги. По совету великого князя Василия Дмитриевича именно тебе надлежит ныне исполнить это, чтобы, вручая безмолвное золото, напомнить о событиях, которые почему-то стали быстро забываться
Когда я должен выходить?