Однако его одолела усталость, вдобавок программа началась сначала. Тарабас остался сидеть, меж тем как впереди него, позади и рядом прежние зрители ушли, пришли новые. Пять раз он просмотрел программу синематографа. Наконец настало утро, и театр закрылся.
III
Ночью прошел дождь. Утро выдалось свежее, камни мостовой были еще влажные. Но быстро высыхали на ровном бодрящем ветру. По улицам уже тарахтела поливалка, снова смачивая мостовую.
Тарабас решил сдаться первому встречному полицейскому. Но пока что вокруг не было ни одного, и он подумал, что, пожалуй, лучше обратиться не к первому, а к третьемуиз-за цифры три, всегда приносившей ему удачу. Жив хозяин или мертв, очень может быть, зависело именно от этого.
Вот и первый полицейский, он обогнал Тарабаса. По сути, это и встречей не назовешь. Тарабас считал, что встретиться можно только лицом к лицу. Впереди появился еще один, идет, помахивая резиновой дубинкой, с утра усталый, зеваетстало быть, это первый. Чтобы по возможности оттянуть встречу со следующим, вторым, Тарабас свернул на ближайшую боковую улицу. Но здесь-то и наткнулся на второго, с виду бодрого и молодого, словно только что заступившего на дежурство. Тарабас улыбнулся ему и немедля повернул обратно. Боялся он не закона, который, вероятно, уже преследует его, нет, он боялся, как бы пророчество не исполнилось раньше, чем он надеялся. Остается последний, думал он, а там все в руце Божией!
Однако минуло целых полчаса, а на главной улице, куда он вернулся, ни одного полицейского видно не было. Тарабас уже начал прямо-таки тосковать по третьему. Но в ту минуту, когда он появился в дальнем конце широкой улицы, посреди мостовой, и его черная каска отчетливо нарисовалась на фоне темной зелени парка, которым заканчивалась улица, в ту самую минуту раздался звонкий голос нью-йоркского мальчишки-газетчика, одного из первых в это утро.
Война между Австрией и Россией! во все горло кричал мальчишка. Война между Австрией и Россией! Война между Австрией и Россией!
Одну из самых светских газет, еще влажную от утренней росы и ночной типографской краски, Тарабас купил. «Война между Австрией и Россией», прочитал он.
Полицейский подошел, через плечо Тарабаса заглянул в утреннюю газету.
Война, сказал Тарабас полицейскому, и я пойду воевать!
Тогда возвращайтесь живым! сказал полицейский, козырнул и удалился.
Тарабас догнал его, спросил, как быстрее всего добраться до российского посольства, и, получив нужную справку, большими шагами поспешил в посольство, навстречу войне. И Катерина, и хозяин, и собственное злодеяние стерлись из памяти, забылись.
IV
В огромном нью-йоркском порту, глядя на величественные, белые, словно невесты, корабли, на толпы грузчиков, матросов, чиновников, зевак, торговцев, слыша вековечный однообразный плеск темно-зеленых волн об обшивку судов и камни набережной, Николай Тарабас окончательно запамятовал вчерашний день. Сердца дерзких, опрометчивых и слегка взвинченных людей неисповедимы; это темные, как ночь, колодцы, где могут потонуть мысли, чувства, воспоминания, страхи, надежды, даже раскаяние, а порой и богобоязненность. Поистине колодцем, глубоким и темным, было сердце Николая Тарабаса. Но его большие светлые глаза светились невинностью.
И все же, прежде чем поднялся на корабль, он скупил все газеты, какие смог добыть в последнюю минуту, чтобы прочитать, нет ли там какой заметки об убийстве некоего хозяина бара неким Тарабасом. Тарабас словно искал заметку о происшествии, которому был всего лишь свидетелем. Казалось, сейчас для него важнее корабль, каюта, где он будет жить, примечательные пассажиры, что поплывут вместе с ним, война и родина, ожидавшие впереди. Он плыл навстречу родным полям, звонким трелям жаворонков, негромкому стрекоту кузнечиков, сладковатому запаху печеной картошки в полях, серебристому штакетнику, окружающему отцовскую усадьбу словно плетеное берестяное кольцо, навстречу отцу, который раньше виделся Николаю жестоким, но по которому он сейчас вновь тосковал. Разделенные на две половины, широкие, черные с проседью отцовы усы лежали над ртом, мощная гряда спутанных волос, в течение дня не единожды причесываемая щеткой и гребнем, естественный символ домашнего всевластия. Мать у Тарабаса была женщина кроткая, белокурая. В любимицах у отца состояли двенадцатилетняя Люся и кузина Мария, дочка безвременно умершего, очень богатого дядюшки, пятнадцатилетняя девочка, часто не ладившая с Николаем Тарабасом, задиристая и хорошенькая. Все это пока далеко, незримо, но уже чувствуется за темно-зелеными океанскими волнами и еще дальше, там, где океан вздымается к небу, чтобы слиться с ним воедино.
В газетах про убийство хозяина бара ничего не нашлось. Тарабас выкинул их в море, все разом. Вероятно, хозяин не умер. Случилась небольшая потасовка, и все. В Нью-Йорке и повсюду на свете ежедневно случаются тысячи таких. Глядя, как ветер и вода уносят газеты прочь, он подумал, что с Америкой теперь бесповоротно покончено. Немного погодя ему вспомнилась Катерина. Он относился к ней по-доброму, она заменяла ему родинуи обманула его один-единственный раз. В этот миг Тарабас был счастлив. (Только счастье могло пробудить в нем великодушие.) Пусть увидит, думал он, какой я человек и что она во мне потеряла. Она будет печалиться обо мне, а возможноесли то, что она мне рассказывала, правда, и больного отца навестит. Но уж обо мне-то наверняка пожалеет! И он черкнул Катерине несколько строк. Мол, его зовет война. Пусть Катерина наберется терпения и ждет. Он надеется на ее верность. И посылает ей деньги. И действительно послал пятьдесят рублей, половину дорожных денег, полученных в посольстве.
С облегчением (и с некоторой гордостью) он продолжил праздную жизнь пассажира, играл с незнакомыми людьми в карты, вел пустые разговоры, часто жадным взглядом смотрел на хорошеньких женщин, а когда случалось завести с кем-нибудь из них разговор, не забывал упомянуть, что как поручик запаса российской армии едет на войну. Тогда ему иной раз чудилось в глазах женщин восхищениеи обещания. Но тем он и довольствовался. Плавание ему нравилось. Ел он с отменным аппетитом, спал превосходно. Пил много коньяка и виски. В море переносил то и другое гораздо лучше.
Загорелый, окрепший, с любопытством ожидая встречи с родиной и нетерпеливос войной, однажды утром Тарабас сошел в рижском порту на берег.
V
Ему предстояло отправиться в Херсон, в расположение полка. Вместе с ним на берег сошли двое молодых парней, не то солдаты, не то офицеры. Во время плавания он их не видел. И теперь спросил, идут ли и они в армию. Разумеется, ответили оба, они приписаны к петербургскому гарнизону, но родом из Киева. Однако если явишься в полк, глядишь, больше не получишь отпуск и не побываешь на родине, как знать. Так что сперва они поедут домой, а потом уж в полк. И посоветовали ему поступить так же.
Тарабасу эта идея понравилась. Война приобрела братское сходство со смертью. Как знать, получишь ли отпуск, сказали оба. В комнате Тарабаса, в шкафу, висел мундир, который он любил, любил почти так же, как отца, мать, сестру и дом. Благодаря связям и деньгам старому Тарабасу удалось добиться у царя помилования и сохранить сыну чин поручикауже через несколько месяцев, когда злополучный процесс канул в забвение. Николай Тарабас считал это вполне естественным. По его мнению, именно он оказывал царю милость, служа поручиком в Девяносто третьем пехотном полку. Российская армия понесла бы тяжелый ущерб, если б Тарабаса разжаловали.
Итак, Тарабас сел на поезд и поехал на родину. О своем приезде заранее сообщать не стал. Он любил и получать, и устраивать сюрпризы. Хотел приехать домой как избавитель! Как же им, наверно, страшно, граница-то совсем рядом! Он принесет им безопасность и победу!
В радостном расположении духа Тарабас сел в переполненный поезд, дал кондуктору неожиданно щедрые чаевые, объяснил, что он-де «спецкурьер» по особым военным делам, запер дверь на задвижку и с удовольствием обозрел пассажиров, которые, невзирая на свое неоспоримое право занять места в его купе, все-таки поневоле остались в коридоре. Время исключительное, люди обязаны с этим мириться и предоставить «царскому спецкурьеру» удобства, необходимые для его особой миссии. Порой Тарабас выходил в коридор, высокомерно оглядывал стоявших там бедолаг, принуждал усталых людей, сидевших на чемоданах, встать и освободить ему место, удовлетворенно принимал к сведению, что все беспрекословно подчиняются его горящему голубому взору и смотрят на него даже с некоторой симпатией, и с преувеличенной строгостью, чтобы все слышали, отдавал кондуктору приказания вскипятить чаю и купить на станциях то и это. Иногда он распахивал дверь купе и выражал недовольство слишком громкими разговорами пассажиров в коридоре. И, поглядев на Тарабаса, они в самом деле тотчас прекращали разговоры.