Помните, я не спросил, за кого играет Черчилль, потому что у мисс Рогински был такой тон? Видимо, у меня вышел такой же. Короче, явно что-то произошло, поскольку дяденька мигом записал ее фамилию и спросил, «-ски» или «-ская».
Через «и», сказал я, уже отматывая назад прошедшие годы, сочиняя для нее просто-таки фантастическое посвящение. Ну сами понимаете умное, скромное, блестящее, идеальное, в таком духе.
А имя?
И на меня опять напрыгнул сегодняшний день. Я не знал ее имени. Я всегда называл ее «мисс». И адреса тоже не знал. Даже не знал, жива ли она. Я не бывал в Чикаго десять лет; я единственный ребенок, предки скончались, кому нужен этот Чикаго?
Пошлите в Начальную школу Хайленд-Парка, сказал я и сначала решил, что напишу так: «Для мисс Рогински роза от вашего позднего цветика», но подумал, что это слишком самодовольно, и решил так: «Для мисс Рогински репей от вашего позднего цветика», это будет скромнее. Чересчур скромно, решил я затем, и на том искрометные идеи закончились. Ничего не приходило на ум. А потом я подумал: вдруг она меня даже не помнит? Столько лет, сотни учеников, с чего бы ей? И в отчаянии я написал так: «Для мисс Рогински от Уильяма Голдмана вы меня звали Билли, говорили, что я поздний цветик, и эта книга для вас, я надеюсь, вам понравится. Я учился у вас в третьем, четвертом и пятом классе, большое спасибо. Уильям Голдман».
Книга вышла, и критики ее уничтожили; я сидел дома, аналогично поступал с запасами спиртного и приходил в себя. Мало того что меня не провозгласили самым ярким голосом со времен Кита Марлоу мою книгу даже не прочел никто. Нет, неправда. Ее прочла куча народу, и всех я знал лично. Но пожалуй, справедливо будет сказать, что ни один незнакомец ею не упивался. Это было мучительно, свою реакцию я описал выше. И когда пришла записка от мисс Рогински с опозданием, ее послали в «Нопф», а те не торопились переправить мне, слово ободрения уже очень бы не помешало.
«Уважаемый мистер Голдман. Спасибо за книгу. Я пока не успела прочесть, но уверена, что это прекрасная работа. Конечно, я вас помню. Я помню всех своих учеников. Искренне ваша, Антония Рогински».
Какой облом. Она меня вовсе не помнила. Я огорошенно пялился в записку. Люди меня не помнят. Ну правда. Ничего я не параноик я просто имею обыкновение утекать из воспоминаний. Меня это не особо тревожит, вот только, пожалуй, я сейчас соврал; еще как тревожит. Отчего-то у меня очень высокие показатели забываемости.
И когда я это прочел, когда оказалось, что мисс Рогински такая же, как все, я обрадовался, что она так и не вышла замуж, и вообще, она никогда мне не нравилась, фиговая она была училка, и поделом, что ее зовут Антония.
Я не хотел, затем сказал я вслух. Я был один в своей однокомнатной конуре в шикарном Вест-Сайде на Манхэттене и говорил сам с собой. Простите, простите, продолжал я. Честное слово, мисс Рогински.
А случилось, ясное дело, вот что: я наконец заметил постскриптум. Он был на обратной стороне благодарственной записки, и говорилось в нем вот что: «Идиот. Моя материнская любовь не сравнилась бы даже с чувствами бессмертного С. Моргенштерна».
С. Моргенштерн! «Принцесса-невеста». Она помнила!
Отмотаем назад.
1941 год. Осень. Я немножко злюсь, потому что мой радиоприемник не ловит футбольные матчи. Северо-западный играет с Нотр-Дамом, начало в час, и к половине второго мне так и не удается поймать репортаж. Музыка, новости, мыльные оперы, что угодно, а важного матча нет. Зову маму. Она приходит. Я говорю, что у меня сломалось радио, не могу найти Северо-западный с Нотр-Дамом. Она говорит: в смысле, футбол? Да-да-да, говорю я. Сегодня пятница, говорит она; я думала, они играют в субботу.
Что же я за кретин!
Я ложусь, слушаю мыльные оперы и вскоре снова ищу футбол, а мое придурочное радио ловит все чикагские радиостанции, кроме той, где репортаж. Я уже ору во весь голос, и опять врывается мама. Я сейчас запульну этот приемник в окно, говорю я; он не ловит, никак не ловит, не могу никак поймать. Что поймать? говорит она. Да футбол же, говорю я, ты что, совсем тупица, футбоооооол. Он в субботу, и окороти язык, молодой человек, говорит она, я же сказала, сегодня пятница. И уходит.
Случались ли на свете ослы безмозглее?
Я униженно кручу ручку верного «Зенита», ищу футбол. Просто зла не хватает, и я лежу, потею, в животе дурдом, я молочу кулаком по приемнику, чтоб заработал, и тут все понимают, что я в бреду от пневмонии.
Нынче пневмонии не те, что прежде, особенно моя. Дней десять в больнице, потом залечь дома выздоравливать. Еще недели три в постели может, месяц. Слабость зашкаливает, никаких тебе игр. Я был такой ком материи, силы копил, точка.
Каким и надо меня представлять в ту минуту, когда я встретился с «Принцессой-невестой».
Первый вечер дома. Выжат как лимон; еще насквозь больной. Зашел папа я думал, пожелать мне доброй ночи. Папа сел у меня в изножье.
Глава первая. «Невеста», сказал он.
Лишь тогда я как бы поднял голову и увидел, что в руках у него книжка. Что само по себе удивительно. Папа был почти безграмотен. По-английски. Он приехал из Флорина (где происходит действие «Принцессы-невесты») и там-то был отнюдь не дурак. Как-то обмолвился, что мог бы стать адвокатом, я, пожалуй, верю. Но вышло иначе: ему исполнилось шестнадцать, выпал шанс поехать в Америку, он поставил на страну безграничных возможностей и проиграл. Здесь ему толком нечего было делать. На лицо не красавец, плюгавый, рано оплешивел, не умел схватывать на лету. Освоив какой-нибудь факт, запоминал его намертво, но вы не поверите, сколько времени ему приходилось вбивать этот факт себе в башку. По-английски он говорил коряво, по-иммигрантски, и это тоже осложняло жизнь. С моей матерью познакомился на пароходе по пути сюда, женился на ней, и они завели меня, когда он решил, что можно себе это позволить. Он целую вечность пахал за креслом номер два в самой непопулярной парикмахерской Хайленд-Парка, штат Иллинойс. Под конец жизни чуть не целыми днями дремал в этом кресле. Там и скончался. Мужик номер один сообразил только через час а так думал, что папа просто крепко спит. Может, он и спал. Может, больше и нет ничего. Когда мне сообщили, я ужасно расстроился, но еще подумал, что такая смерть практически папино Доказательство Жизни.
Короче, я сказал:
А? Чего? Не расслышал. Я был так слаб, так страшно устал.
Глава первая. «Невеста». И показал мне книжку. Я читаю тебе, ты отдыхаешь. Он прямо-таки сунул обложку мне в лицо. С. Моргенштерн. Большой флоринский писатель. «Принцесса-невеста». Он тоже приехал в Америку. С. Моргенштерн. Уже умер в Нью-Йорке. По-английски сам писал. Говорил на восьми языках. Тут он отложил книжку и выставил все пальцы. На восьми. Раз во Флоринбурге я был в его кафе. Тут он потряс головой; он всегда так делал, папа, тряс головой, когда говорил не то. Не его кафе. Он там был, и я был, одновременно. Я его видел. С. Моргенштерна. У него вот такая голова такая здоровая. И он развел руки, изобразив крупный воздушный шар. Большой человек во Флоринбурге. В Америке не очень.
А спорт там есть?
Фехтование. Рукопашный бой. Пытки. Яды. Настоящая любовь. Ненависть. Возмездие. Великаны. Охотники. Злодеи. Герои. Самые красивейшие дамы. Змеи. Пауки. Звери всех пород и обличий. Боль. Смерть. Храбрецы. Трусы. Силачи. Погони. Побеги. Ложь. Правда. Страсть. Чудеса.
Вроде неплохо, сказал я и этак прикрыл глаза. Я постараюсь не заснуть но очень спать хочется, пап
Кто предскажет, когда изменится весь мир? Кто поймет заранее, что все его прошлое, многие годы лишь подготовка ни к чему. Вообразите сами: почти безграмотный старик борется с враждебным языком, почти обессиленный ребенок борется со сном. И связывают их лишь слова еще одного чужака, мучительно переведенные с родного звука на иностранный. Кто мог заподозрить, что завтра поутру ребенок проснется совсем другим? Сам я помню только, как сражался с усталостью. Даже спустя неделю я еще не понимал, что же началось в тот вечер какие двери захлопнулись, какие ясно предстали взору. Может, надо было мне понять, но может, и нет; кто чует откровение на ветру?