После обеда мы продолжили репетицию, уже начали играть, и Андре работал с нашим Иньиго, Мэнди Патинкином. Пленки Андре вызубрил, но явно затягивал реплики и говорил довольно-таки механически.
Играли они сцену после воссоединения Иньиго и Феззика. Мэнди добивался от Андре неких сведений, а Андре медленно, заученно читал. Мэнди Иньиго подгонял Феззика. Андре снова отвечал медленно и механически. Они попробовали еще раз, еще и еще. Мэнди Иньиго велел Андре Феззику поторопиться и Андре ответил с той же скоростью
и тогда Мэнди сказал:
Живей, Феззик! И внезапно от души закатил Гиганту пощечину.
Я по сей день вижу, как расширились глаза у Андре. Наверное, вне ринга ему с детства не доставалось по лицу. Он уставился на Мэнди повисла краткая пауза. Мертвейшая тишина затопила комнату.
А потом Андре заговорил живее. Оказался на высоте, вложил в речь и импульс, и энергию. Его мысли почти читались по глазам: «А, так вот как оно бывает не на ринге; что ж, попробуем». Говоря по правде, с этой пощечины начался счастливейший период его жизни.
И моя жизнь тоже была прекрасна. После десяти с лишним лет ожидания предо мною возрождалась самая важная книжка моей юности. Наконец посмотрев готовое кино, я понял, что за всю карьеру взаправду любил только два своих фильма «Буча Кэссиди и Малыша Сандэнса» и «Принцессу-невесту».
Но фильм не просто доставил удовольствие мне. Он вернул к жизни книгу. Мне снова шлют чудесные письма. Вот сегодня честное скаутское написал парень из Лос-Анджелеса: его Лютик бросила его, они десять лет не виделись, а тут он узнал, что она в беде. Он послал ей книжку, и ну, короче, сами понимаете, они опять вместе. Думаете, это не чудо особенно для меня, кто только и делает, что сидит в норе и пишет, коснуться чужой жизни? Да не бывает ничего лучше.
Мне есть чему радоваться, но, конечно, есть о чем жалеть. Я жалею о тяжбах с фондом Моргенштерна об этом я ниже расскажу. Я жалею, что наша с Хелен история закончилась пшиком. (Нет, мы оба понимали, что все к тому идет, но вот ей надо было бросить меня в день нью-йоркской кинопремьеры?) И мне жаль, что Утесы Безумия стали крупнейшей туристической достопримечательностью Флорина, отчего жизнь флоринских лесников превратилась в кромешный ад.
Но таково земное бытие всех звезд не соберешь.
Принцесса-невеста
Вступление
Это моя самая любимая книжка на свете, хотя я никогда ее не читал.
Как так? Я попробую объяснить. В детстве книжки меня попросту не интересовали. Я терпеть не мог читать, очень плохо умел, и вдобавок как можно тратить время на чтение, когда на свете столько игр и все они прямо визжат, тебя призывая? Баскетбол, бейсбол, шарики я играл и не мог наиграться. Играл-то я неважно, но дайте мне футбольный мяч на пустой площадке, и я изобрету вам такие спасительные триумфы в последний миг, что вы прослезитесь. В школе сплошная пытка. Мисс Рогински, моя учительница с третьего по пятый класс, то и дело вызывала маму:
Мне кажется, Билли мог бы учиться и поприлежнее. Или: Для своего уровня Билли пишет контрольные просто замечательно. А чаще всего: Я не знаю, миссис Голдман, что же нам делать с Билли?
Что же нам делать с Билли? Вопрос преследовал меня все первые десять лет. Я прикидывался, будто мне по барабану, но втайне боялся до смерти. Все и всё шло мимо. У меня толком не было друзей, ни одна живая душа не разделяла моей одержимой любви к играм. Я все время был очень-очень-очень занят, но, пожалуй, если надавить, мог бы и признаться, что в суете своей ужасно одинок.
Что же нам с тобой делать, Билли?
Не знаю, мисс Рогински.
Как ты мог провалить контрольную по чтению? Я своими ушами слышала, что ты сам употреблял все эти слова.
Простите, мисс Рогински. Я, наверное, не подумал.
Ты всегда думаешь, Билли. Просто не о контрольной по чтению.
Оставалось лишь кивнуть.
А теперь о чем?
Не знаю. Не помню.
Опять про Стэнли Хэка?
(В те годы и еще много лет Стэн Хэк был третьим бейсменом у «Чикагских щенков». Я однажды видел его с открытой трибуны, и даже на таком расстоянии у него была светлейшая улыбка, какая мне только встречалась, и я по сей день готов поклясться, что он несколько раз улыбнулся мне. Я его обожал. И бил он так, что мама не горюй.)
Про Бронко Нагурски. Это футболист такой. Великий футболист, и вчера в газете написали, что он, может, вернется к «Чикагским медведям». Он ушел, когда я был маленький, но если вернется и я кого-нибудь уговорю меня сводить, я тогда увижу, как он играет, и, может, тот, кто меня отведет, с ним тоже знаком, и я тогда, может, увижу Бронко Нагурски после игры, а если он проголодается, я ему дам бутерброд, может, я бутерброд с собой прихвачу. И я вот думал, какие бутерброды любит Бронко Нагурски.
У нее аж плечи опустились.
У тебя замечательно развито воображение, Билли.
Не помню, что я ответил. Наверно, «спасибо» какое-нибудь.
Но приспособить его к делу мне не удается, продолжала она. Почему так?
Наверно, мне нужны очки, а книжек я не читаю, потому что слова мутные. Тогда понятно, почему я все время щурюсь. Может, если б я сходил к окулисту, а он прописал бы мне очки, я бы читал лучше всех в классе и вы бы не оставляли меня все время после уроков.
Она только указала себе за спину:
Займись делом, Билли. Сотри с доски.
Да, мэм. Я стирал с доски лучше всех в классе.
Мутные слова? после паузы переспросила мисс Рогински.
Ой нет, это я придумал.
И я вовсе не щурился. Но она так расстраивалась. Постоянно. Это уже третий год длилось.
Я почему-то никак до тебя не достучусь.
Вы не виноваты, мисс Рогински.
(Она была не виновата. Ее я тоже обожал. Маленькая такая толстушка, но я мечтал, чтоб она была моей матерью. У меня не очень-то складывалось, она же для этого должна была сначала выйти за моего отца, а потом они бы развелись, а папа женился бы на маме, и это вроде ничего, мисс Рогински надо ведь работать, поэтому я стал жить с отцом тут все логично. Вот только они, кажется, были не знакомы, папа и мисс Рогински. Встречались раз в год на рождественском концерте, туда приходили все родители, и я следил как ненормальный, все высматривал тайную вспышку или взгляд, который мог означать лишь «Ну, как делишки, как живешь после нашего развода?» но все не срасталось. Она мне была не мать просто учительница, а я был ее личной зоной катастрофы, и катастрофа росла не по дням, а по часам.)
Ты выправишься, Билли.
Да уж надеюсь, мисс Рогински.
Ты просто поздний цветик. Уинстон Черчилль был поздним цветиком, и ты тоже.
Я хотел было спросить, за кого он играл, но у нее был такой тон, что я догадался не спрашивать.
И Эйнштейн.
Его я тоже не знал. И не знал, что за цветик такой. Но елки-палки, хорошо бы я был поздним цветиком.
Когда мне стукнуло двадцать шесть, мой первый роман «Золотой храм» вышел в издательстве «Альфред А. Нопф». (Сейчас оно входит в «Рэндом Хаус», что входит в РКА, что входит в список всего, что сикось-накось с американским книгоизданием, что в наше повествование не входит.) Короче, перед публикацией сотрудники пресс-отдела «Нопфа» беседовали со мной, надеясь как-нибудь оправдать свое жалованье, и спросили, каким влиятельным людям я хочу послать гранки, и я сказал, что не знаю никаких таких людей, а они сказали:
Подумайте, все кого-нибудь знают, и тут я разволновался, потому что меня посетила идея, и сказал:
Ладно, пошлите книжку мисс Рогински.
Я решил, что это логично, кто на меня и повлиял-то, если не она? (В «Золотом храме» она, кстати, на каждой странице, только зовут ее «мисс Патульски» я уже тогда был находчив.)
Кому? спросила тетенька из пресс-отдела.
Это моя бывшая учительница, пошлите ей книжку, а я поставлю автограф и, может, напишу что-нибудь
Я был страшно доволен, пока дяденька из пресс-отдела меня не перебил:
Вообще-то, мы думали, может, какую-нибудь фигуру национального масштаба.
Я очень тихо сказал:
Мисс Рогински пошлите ей, пожалуйста, книгу, хорошо?
Да-да, сказал он, конечно, всенепременно.