В. Г. ТанСеверная охота
НА ЛОСЯ
(ОЧЕРК)
На лося, на лося!
Павел Шкулев стоит у окошка и палкой колотит по льдине. Льдина, уже остеклевшая от теплого апрельского припека, звенит, как хрусталь. И черная сука Игла скребется в углу и радостно повизгивает и вместе опасливо косится на желтые козлы, где возлежит на досках ее повелитель, хозяин и бог, наборщик Абрамка.
Игле полагается спать на дворе, но каждую полночь она открывает искусно лапами и носом тяжелую дверь и забирается в избу неслышно, как дух. Чуть шевельнется Абрамка, она уже на ногах и косится на Абрамкино лицо. Если Абрамка не в духе и хмурит свои черные брови, и тянется рукой налево к стене, туда, где повешен арапник, смотришь: уж нет Иглы, только дверь откроется и хлопнет. А если Абрамка лежит и зевает, а тем паче улыбнется, Игла тоже ложится на спину и опрокидывается кверху всеми четырьмя лапами. «Делайте, дескать, со мной, что хотите, а я не пойду отсюда».
Преступники, вставайте! вопиет за окошком Шкулев и радостно смеется.
«Преступники»наше официальное имя в этой глуши. И даже по-якутски «преступник», с ударением в конце. Наивные жители Устья, кажется, принимают это за особенный титул. И местный торговец Безменов пишет нам письма и счета по адресу: «Его высокоблагородию, господину преступнику» такому-то.
Солнце всходит или, быть может, заходит. Сразу со сна разобрать мудрено. Широкая заря переползает по небу справа налево, ни выше не становится, ни ниже. Крепкий морозец сковал под снегом натаявшие лужи, запечатал ручьи и подернул рассыпчатый снег коркой твердого наста, как струпом.
Самое время итти на охоту. Лыжи за спину, ружья на плечи, вперед За пояс налево кинжал, браунинг направо. Это милый старинный, испытанный друг. Он приехал сюда невредимо из самого Курска, разобранный по косточкам, в ящике, вместе с частями от швейной машины. Только желтая одежка его пропала по дороге. Я сделал ему другую из пестрой шкуры тюленя, который зовется по местному «крылатая ларга». И ларга крылатая, и браунинг крылатый, и все мы тоже крылатые
Избушки Юлайского Устьяквадратные, плоские сверху, как-будто поленницы дров, занесенные снегом. Круглые трубы заткнуты мохнатыми шапками втулок. Спят домовые хозяйки. Еще ни одна не затопила.
Только из крайних ворот вышла на улицу Дука Шкулева, Павлова родная сестра. Она в черной люстриновой «парке», с красной оторочкой по подолу. А на шее у нее ожерелок, пушистый и темный, из беличьих мягких хвостов, нанизанных вместе и сшитых. Из-под бобрового капора задорно сверкают веселые синие глазки и умильно глядят на Абрамку.
Дука ступила вперед и тихонько заводит девичью песню, лукавую и грустную вместе:
Не сама ли я, девка, глупо сделала,
Свово мил-дружка распрогневала,
Ох, да распрогневала.
Абрамка как-будто не слышит. Он с озабоченным видом переходит взрытую дорогу и сбрасывает лыжи на землю и твердо становится ногами в ременные юкши.
Го-гой!
Друг за другом идем мы в одну полозницу мягким, широким размашистым шагом, бойко взбираемся вверх на холмы, мчимся, как тени, по длинным извилистым спускам. Абрамка летит впереди. Кто бы подумал, что в этой тщедушной груди и тоненьких ножках таится такая железная крепость!.. Черный Абрамка как-будто из проволоки скручен. Пойди догони его.
Фаддей забирает налево и тяжко пыхтит, словно разводит пары. Столько он ездил по узким полесским дорогам на своих паровозах, что даже усвоил от них неуклюжую повадку. Полесский паровоз
Прибавь, прибавь!
Но вдруг на овраге, забитом доверху, снег проломился под грузным Фаддеем, как-будто под лосем.
Го-го!
Абрамка скользит, как змея, и на спуске с бугра подпрыгивает в воздухе обеими лыжами сразу.
Ловко, ободряет Павел, так вот не каждый подскочит.
Павел ходит большими кругами, нагибается к снегу, ищет следов, как собака.
Заяц покатил по дороге, белый и мягкий, как вата. Игла вырывается с лаем вперед и мчится вдогонку. Куда! Не догонишь! Вернись, Игла!..
Ворон сидит на березе и каркает: «Дура»!
Ага, ты ругаться!..
Револьвер на прицел Раз!.. На ходу, без всякой остановки. Черный, обрызганный кровью лоскут мягко падает сверху на снег.
Ловко! опять восклицает Шкулев. Вот это стрелок! И где ты научился?..
Где научился?.. Не спрашивай, Павел. Это не первую ворону бьет моя пуля, в проходку, на вольной дороге.
Значит и в вашей Расее они попадаются тоже?
Да, попадаются тоже Отстань, не расспрашивай!.. Озеробелая скатерть.
Стройся, равняйся!.. Мы поравнялись, лыжа об лыжу. Фаддей посередине, я справа, Абрам слева. Хорошая тройка. Три города, три звания, три племени, три партии, три клички Но мы из-за клички не спорим. Не тычем друг другу вопросом в глаза: «Какова твоя вера»? Ибо мы нашу веру оставили там, за Уралом. А здесь наша вера: живи на свободе дико и просто, так, как живут эти лесные звероловы, волки и олени. Огнивом своего сердца искры выбивай из холодного камня.
Сливайся с пустыней, как сын и как хищник, и как зверь, и как царь.
Живи, а не можешьумри!..
Мы движемся быстро, все враз, как-будто по рельсам. Взяться бы за руки, да не достанешь через широкие лыжи.
И Абрам начинает:
Уже больше года, как я не читаю печатного слова. Вы этого даже не поймете. Меня это слово кормило. Я его складывал с детства, буква за буквой, по копейке за сотню. А теперь эти буквы я вижу только по ночам, живые, огненные. Но я их не складываю. Они складываются сами и выходят слова, те слова, которые мы помнили прежде, а теперь забываем.
И Фаддей откликается басом с своим характерным акцентом:
А по-цо-жь его помниць? Там цо былокаторга. Тут воля. Хцешь, так до свету вставай, хцешь, так спи. Никто не неволи. Цо ты, Михайло, милчишь?
Я помню
Это меня называют Михайлом, Михаилом Куржинским. Я тоже немного наборщик, и даже машинист, хотя и не профессиональный. Набор мой хранится за красной печатью в числе доказательств судебного дела. Машина, с которой я ездил два года, спятила с рельсов и угодила в яму Был я рабочим бродячего цеха, но все наше братство исчезло и растаяло, как дым Но я ничего не забыл, помню каждое слово и каждое дело, и каждую ошибку. И, если угодно, готов повторить любую еще раз Любую ошибку, пускай
Павел Шкулев забирает то вправо, то влево, не хуже Иглы. Лыжи его как-будто не лыжи, а так себе, природные подошвы, только немного пошире.
Нос у него длинный, так вот и морщится, втягивает воздух. Забавно смотреть. Гончая какая-то, совсем не человек. А очи большие, свирепые, круглые, как-будто у орла. Подобно орлу, Павел Шкулев не любит мертвечины. Он не ставит капканов, не строит бревенчатых ловушек. Его зажигает живая добыча. Он берет ее с бою ножом или пулей.
Олени и тюлени, медведи и моржи, и и рыси, и лоси, чем крупнее, тем лучше.
Много добывает Павел и мяса, и шкур, да только одна у него слабость: девицы. Оттого сердце у него полное, а карманы пустые.
Не даром певец Волокуша сложил про него насмешливую песню:
Павел любит девку Машу
Хоть чужую, хоть и нашу.
Его колотили за это и в Устье, и в Ключах. Дескать, не зарься на всех. А ему все неймется.
Вот и теперь он перестал выписывать зигзаги. Шагает рядом со мной и тихонько мурлыкает:
По три мыла перемывала
По три юбки переменяла
Это описание неслыханной роскоши относится к Маше Белобокой, одной из тех многочисленных Маш, о которых поет Волокушина песня.
Что не нашел ничего?
Теперь до Девичьего леса не будет ничего.
Какие еще девки?
Вольные девки, которые в лесу живут.
Цо ты сплетаешь? гудит недоверчиво Фаддей.
Не спорь, возражает Шкулев, старики говорят.
Старики, повторяет укоризненно Фаддей. А сам ты не видзел?
Сан видзел, серьезно возражает Павел.
Это совсем не насмешка над странным акцентом Матвея.
Павел ловит из наших речей каждое новое слово и каждый оттенок и тотчас усваивает, и даже других заражает.
Девицы на Устье стали выговаривать: «блото» и «перог».
Видзел, повторяет Павел, белые они, как береза, и волосы длинные, как мох.
Постой, Павел, вмешиваюсь я. Вольные девки в лесу Ты расскажи по порядку.