С полем! поздравляет Шкулев, насмешливо кланяясь. Абрамка, с тебя магарыч.
По правилам охоты удачливому стрелку достается голова и звериная шкура.
Куда мне ее, отмахивается Абрамка.
Дуке отдашь на постелю, усмехается Павел.
Так начинается в Устье сватовство. Жених уходит в леса и приносит оттуда невесте лучшую шкуру добычи своей на постелю.
Огромное солнце садится и тает, словно сгорает в пылающих волнах.
Заря-Зореница опять протянула по нему огнистое крыло. Небо и снег, и деревья, и воздух отсвечивают алым.
Господи, как мы устали! Скорей костер.
Павел хлопочет над тушей. Фаддей выворачивает с корнем сухие деревья.
Дымно багровым столбом встает наше пламя под розовым небом.
Почки, сердце и печеньна шомпол в огонь. Над трупом огромной добычи вместе с Иглой мы пируем как-будто каннибалы.
Бесшумно и странно и чутко подходит апрельская ночь. Огнистые перья на крыльях зари становятся темно-густыми, и воздух как-будто наполнился пеплом, оброс паутиной, дымчато-алой, и легкой и нежной. Садится на глаза паутина, алая дрема немеркнущей ночи нисходит на девственный лес.
Костер наш навален рогатой стеной. Мы не взяли с собой ни постелей, ни шуб. Сегодня огонь нам заменит и постели, и шубы. На грудах нарезанных веток Фаддей протянулся, как громом убитый. И Павел свернулся клубочком, как еж. Пылают сухие стволы. Кедровые шишки с треском взлетают, как-будто ракеты. Огромное пламя журчит, как вода, и поет, и сверкает цветным переливом.
Не спишь, Абрам?
Как угли сверкают большие глаза.
Да, не сплю. Все думаю.
Брось! Ненужное дело. О чем же ты думаешь?
И Абрам подпирает рукой подбородок и тихо отвечает:
Я думаю жениться
Жениться? Зачем? Ведь мыперелетные птицы.
Он поднимается, лежа на локте, и шепчет печально и тихо:
Летели, летели, да сели. Теперь будем вить себе гнезда, как лебеди вьют
Басом храпит утомленный Фаддей, и с тонким присвистом подхватывает Павел. Вот это беззаботная птица. Не лебедькукушка. Кладет свои яйца в различные гнезда и весело смеется.
Но ты отчего так печален, мой лебедь, курчавый и черный? Спи, Абрам!.. А помнишь поговорку: «Женишьсяпеременишься»?
И он отвечает, как прежде, печально и тихо:
Уж я переменился.
Все глубже выдается пламя в еловые бревна. Квадратные угли ссыпаются в груду, как яркие камни, и молча сияют глубоким и тихим сиянием.
Спит Абрам. Курчавую голову на руки уронил. Пусть ему Дука приснится с задорными глазами. В землю воткнулась Игла и дремлет, и тявкает слабо сквозь сон. Быть может, душа ее гонится снова за призраком мертвого лося.
Я только не сплю да белые березы. Они подступают все ближе и ближе и кивают кудрявой вершиной и о чем-то скрипят тихонько и лукаво.
О чем вы скрипите, березы?
Пару Любую На выбор
Нет, отойдите, мне пары не надо. Была моя пара. Такая же вольная девка, и так же, как вы, она не хотела смириться, и когда встало над ней губительное пламя, крылья ее не развились, и она потонула, как искра.
Но вот она снова всплывает в огне, живая. Суровым призывом горят ее очи. И белое платье запачкано кровью
Я знаю, чего она хочет, чему она учит
Я помню
Отстаньте, березы!..
ЛЕБЕДИ
(ИЗ ОЧЕРКОВ ПОЛЯРНОЙ ОХОТЫ)
Они белы, как хлопья снега. У них черные ноги и длинные шеи. И когда они кличут, как-будто кто-то трубит в большой серебряный рог:
Кугу, кугу, кугу!..
Милые лебеди. Я видел их близко весной на реке, перед самым ледоходом, Они плясали на льду свои первые брачные пляски и тихо трубили, как-будто воркуя, и обнимались широкими крыльями и заплетали друг другу за плечи свои белые змеиные шеи.
Река уходила прямо на север, как зеркало льда, нагое и жесткое. И полуночное солнце горело, как круглый костер на краю горизонта и заливало алым светом льды и пески, и полоску воды у самого берега. Все пылало, и лебеди порозовели, как-будто горели от зноя пылкой, весенней любви.
Льды прошли, и лето настало, потом покатилось на убыль. Мы идем по берегу на лебединую охоту и тащим за собой свои тяжелые лодки. Все мы впряглись в бечевку, собаки и люди. Все мы босые, и на прибрежной тине рядом остаются отпечатки следовсобачьи, круглые с когтями, и наши, с широкой подошвой, как-будто медвежьи.
Полдень теперь или вечер, мы не знаем. День долог, солнца нет, и на небе серая дымка. Светло, тихо. Река течет по илистому дну лениво и густо, как масло. Кругом безлюдно, безжизненно. На голых берегах ни дерева, на реке ни птицы. Только песцовые «пасти», ловушки из бревен, там и сям поднимают свои длинные устья. Они похожи на старинные развалины. И кажется, будто в этой светлой пустыне мы одни живые.
Три лодки у нас и три бечевы. Первую лодку ведет Федюшка Киричонок. У него резвые собаки и проворные ребятки, все на подбор молодые.
Они убегают вперед и весело гикают, и уходят за поворот плеса.
Нам их не видно.
Вторую лодку ведет Васька Дауров, казак, маленький, злой и удалой. Лицо у него рябое и серьга в ухе. Рядом с ним выступает Яков Мальцев, толстый мужик, рыжий и жадный к еде.
Зовут его по-уличному Протолкуем. В прошлую зиму он сел на спор сорок сушеных рыб и вместо чаю выпил полведра рыбьего жиру. После того его два дня несло, как несет медведя.
Третью лодку ведет Мишка Ребров. Старый Матвей Атыкан как-будто присох на корме. Он весь как мумия, обтянутая замшей. Он сжал кормило пальцами рук, костлявыми, как у скелета.
Мишка Ребров налегает широким плечом на ременную лямку, и лодка вздрагивает и зарывается носом. Мишка еще налегает и весь нагибается и взвизгивает. Собаки, идущие с ним, тоже взвизгивают и вытягиваются, и рвутся вперед, хватаясь за землю когтями. Они бегут по берегу и тянут, и визжат. Нельзя разобрать, где человеческий голос и где собачий.
На повороте, за плесом, на низком взгорье, горит огонек. Костер крохотный, сложен из тонких палочек, будто игрушечный. Пламени не видно, только шнур дыма уходит к небу, тонкий, прямой и кудрявый, как-будто рассеченный кверху. Перед костром сидит человек в потертой рубахе из оленьего меха. Он держит перед собой кремневое ружье, упертое на сошки. Сидит неподвижно, нагнулся вперед, и палец у курка.
Эка, леший! Это Нуват, полевой пешеходец. Во что он метится? Нигде ничего не видно. Он как-будто заснул над ружьем.
Нуватвеликий охотник. Лето и зиму он бродит по тундре пешком, с ружьем за плечами. В сумке у него порох и кремни, и трут, нож у бедра, топор за поясом. И больше ничего. Даже собаки у него нет. Он не знает устали, ходит кругами и петлями вместе с диким оленем, выхаживает в день верст по сто.
Застрелит оленя, вырубит яму в мерзлой земле, мясо положит в яму, дерном прикроет, еще и метку поставит, сам пойдет дальше. Добрые люди потом приезжают и находят, и воруют. Многие русские казаки едят это мясо и славят бога.
Над ним смеются, говорят, что он всю пустыню ископал своими погребами. Чтобы ему заодно вырубить погреб побольше да и таскать с собой с места на место!
Нуват чукотского рода, но хорошо говорит по-русски. Ничего у него нет, ни чаю, ни сахару, ни ситцевой рубахи под его меховой одеждой. Он весь в долгу у встречного и поперечного. Дикий олень тоже у всех в долгу. Кто поймает, тот и шкуру спустит.
Я встретил его однажды в поле. Был дождь и ветер.
Он забрался в огромную груду наносного леса, развел огонь, снял одежду и уселся голый. Со всех четырех сторон он обложил себя кострами, сидел и дымился от пара
Мы всходим наверх и подходим к костру.
Нуват не спит. Глаза его широко раскрыты. Рука закоченела на узком ложе ружья. Весь он как деревянный.
Нуват, чего ты?
Он поднимает голову и смотрит на нас тусклым, стеклянным, бессмысленным взглядом.
Уйдите, убью!..
Ты на кого, сатана?
Он долго молчит, и взгляд его постепенно яснеет.
Духи, говорит он или, скорее, шепчет. Кишат, мочи нет.
Вот отчего в этой пустыне так тихо и так странно. Духи кишат кругом и носятся без ветра, и подступают незримые в каждой струйке тумана, что поднялась над рекой.
Кругом духи, шепчет Нуват, в земле и в воздухе. Рыщут, крадутся. Я в него мечу, а он в меня.
Не знаю только, какие это духи. Покойники, должно быть. Непогребенные с тундры и утопленники из океана. В прошлую зиму молодой Кулдаренок с зятем своим утонули во льдах на тюленьей охоте.