Людмила УвароваДом в переулке
22 июня 1941 года немецко-фашистские захватчики напали на нашу страну. Началась Великая Отечественная война. Весь советский народ встал на защиту своей Родины.
Осенью 1941 года врагам удалось подойти почти к самой Москве. Немецкие самолёты прорывались к городу и сбрасывали на дома бомбы. Москва стала прифронтовым городом.
Тысячи москвичей строили заградительные сооружения, рыли траншеи, дежурили на крышах домовгасили зажигательные бомбы. На подступах к Москве шли ожесточённые бои.
В октябре советские войска остановили наступление немецко-фашистских войск, а в декабреперешли в наступление и отбросили врага далеко от Москвы.
Это был первый решительный шаг к Победе.
Но жизнь в городе продолжала быть суровой и напряжённой и подчинялась одному требованию: «Всё для фронта, всё для победы!»
В Москве оставалось много детей, которые наравне со взрослыми по мере сил старались помочь фронту, нашим бойцам.
Об одной такой девочке рассказывается в этой книжке.
ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО?
Знаешь, Анюта, что, по-моему, важнее всего? спросил меня Любимов и, не дожидаясь ответа, сказал: Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как
Он замялся в поисках нужного слова.
Что тебя ждут, как соловей лета, поняла?
И поднял кверху палец.
Вот это и есть самое важное
Я подумала: «Кто меня ждёт? Разумеется, бабушка, она никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».
Я приходила в госпиталь два раза в неделю. В этом доме раньше была наша школа. Но началась война, в школе оборудовали госпиталь, а я пошла работать в швейную мастерскую вместе с бабушкой. Мы шили ватники и телогрейки. Это называлось: выполнять заказы фронта. А мама и папа мои были врачи, и оба ещё летом ушли на фронт.
Меня привела в госпиталь подруга моей бабушки, Анастасия Ивановна. Она работала в госпитале поварихой.
Слушай, Аня, сказала однажды Анастасия Ивановна. В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь. А что, если бы ты приходила туда?
Я спросила:
Разве им будет веселей, если я приду?
Безусловно. Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое Наконец споёшьведь ты, кажется, хорошо поёшь?
И вот, впервые за всё время, как началась война, я переступила порог нашей школы. То был, по словам нашей классной, исторический дом. Говорят, этот дом единственный в нашем переулке уцелел во время пожара в дни нашествия Наполеона, в 1812 году!
Потолки в нашей школе были высоченные, лепные, и коридоры длиннющиехоть катайся по ним на велосипедах, никогда не столкнёшься ни с кем.
Наш класс находился на втором этаже. Это была большая, очень светлая комната с двумя окнами. Вся задняя стена в ту пору была завешана географическими картами, а в простенке между окнами висела наша стенная газета «Василёк». Над заголовком был нарисован ярко-синий на зелёном стебле василёк.
Итак, я вошла в наш класс, в котором теперь была палата номер 23.
Первый взгляд я бросила на простенок между окнами: там раньше стояла моя парта, а теперь находилась койка, на которой лежал раненый. Позднее я узнала, это был Семечкинсамый молодой из всех. Он быстро оглядел меня:
Кто тебе нужен?
Я не успела ответить. За меня ответил другой раненый, лежавший на соседней кровати, Любимов.
Что, позабыл, кого мы ждём нынче?
Нам уже сказали, что придёт очень славная девочка.
Семечкин спросил:
Тебя как зовут? Кажется, Аней?
Да, ответила я, Аней.
Я обвела взглядом стены. Разумеется, нашей стенгазеты не было нигде видно.
Что ищешь? спросил Семечкин.
Так, ничего, сказала я. Раньше это был мой класс. Ведь это наша школа.
Да? спросил Семечкин. Казалось, он нисколько не удивился, и Любимов тоже не удивился, сказал:
Что ж, бывает. Почему бы и нет? Всяко бывает.
Семечкин вглядывался в меня с откровенным любопытством.
Любимов сказал:
Чего это ты на девочку уставился?
Она на мою сестрёнку похожа, ответил Семечкин.
Как же, похожа, проворчал Белов.
Это были первые слова, которые я услышала от него.
Он был старше всех и всё больше лежал, закрыв глаза. У Белова не было правой руки и обеих ног.
Доктор Аркадий Петрович сказал ему:
Фашисты старались изо всех сил тебя уничтожить, и не их вина, что ты выжил
Знаю, коротко ответил Белов.
Однажды я пришла в палату с гитарой.
Это ещё что такое?! вскрикнул Семечкин. Никак, петь будешь?
Попробую, ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть.
У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, гремела на всю Россию.
Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом всё более разгораясь; голос её креп и звучал всё сильнее, ярче.
Я тронула струны и запела:
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить
Потом, когда я замолчала, Семечкин сказал:
Спой ещё что-нибудь
Семечкина перебил Любимов:
Давай опять то же самое
И я снова началасперва тихо, едва слышно, потом всё явственней, всё громче.
Ямщик, не гони лошадей
И вдруг Белов, лежавший возле окна, приподнялся на кровати. Глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его русых волосах.
Перестань, глухо сказал он, очень тебя прошу Потом взглянул на меня пристально и задумчиво.
Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче
Я не сержусь, ответила я.
Однако больше уже не приносила гитару, и хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не соглашалась. Вдруг опять не то спою.
ТОГДА, ДО ВОЙНЫ
Приходя в свою палату, я подолгу сидела тамкому читала, кому писала письма. А ещё рассказывала о том, как я жила до войны, с кем дружила в нашем дворе, как в первый раз пошла в первый класс
Помню, мама и бабушка провожали меня, и мне было поначалу совестно: ведь я уже большая, уже учусь в школе, пусть даже в первом классе, а меня, словно маленькую, провожает вся семья. Но потом я увидела: всех провожают, всех как есть, даже ребят постарше меня. И ещё я рассказывала о том, как мы весело и дружно жили до войны. А теперь мама и папа на фронте Но я надеюсь, что война скоро кончится, и мама с папой вернутся обратно домой, и мы опять весело, дружно заживём все вместе
Слушали меня внимательно, жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-нибудь вкусным. А Любимов сказал однажды:
Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму. У нас с женой детей нема, будешь заместо дочки
Я не стала возражать, но про себя решила: ни за что ни у кого жить не стану. Во-первых, у меня бабушка, а потом с мамой и папой ничего никогда случиться не может, не может, и всё!
Шли дни, превращаясь в недели, месяцы
Летом, в первые месяцы войны, мы с бабушкой каждый вечер во время бомбёжки прятались во дворе, в щели, вырытой возле забора.
Мы ложились рядышком. Многие жильцы нашего дома были уже там. Я прижималась к бабушкиному тёплому плечу и смотрела в небо, в котором скрещивались длинные, пронзительно-голубые лучи прожекторов.
Прямо над нашими головами появлялась в небе зловещая, темнокрылая птицанемецкий самолёт. Тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали её из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот: значит, где-то упала бомба. В небе вспыхивали ярко-малиновые сполохипожар, горели дома, может быть, даже неподалёку от нас, в Замоскворечье, а может, подальшев Тюфелевой Роще, в Нижних Котлах или в Карачарове
Иногда я с удивлением спрашивала себя: «Не снится ли мне всё это? Сирены «воздушной тревоги», бомбёжки, противотанковые железные заграждения«ежи» на улицах, крест-накрест заклеенные полосками бумаги окна, зенитки на Никитском и Тверском бульварах?..»