Анна Олеговна Никольская - Я уеду жить в «Свитер»

Анна НикольскаяЯ уеду жить в «Свитер»

Глава 1Как кентавр

Я сразу поняла, кто у нас в гостях: по запаху и по сабо на огромной деревянной платформе. Такие носит только он. Они стояли в прихожей рядом с моими домашними тапочками. Удивительно, что он их вообще снял, я раньше думала, что эти сабо  неотъемлемая часть его сущности. Как копыта у кентавра.

 Кажется, Юлькин пришла!  слышится из кухни радостный мамин голос.  Юлькин, иди сюда! Смотри, кто к нам прилетел!

Будто я не знаю кто.

Вообще-то так говорят про птиц, когда они садятся на подоконник: «Смотри, кто прилетел!» Или, например, про ангелов. Но у мамы вообще такая странная манера выражаться. Да и сдается мне, что он для мамы с папой и есть что-то наподобие ангела. Ну, как минимум, небожитель.

Я иду на кухню, и запах по пути становится устрашающим. Такими духами, густыми и вязкими, как мед, обычно пахнет от старых бабушек интеллигентного вида. Ну и еще от него. Кажется, меня уже тошнит  я всегда была очень чувствительной к запахам.

 Евгений Олегович, смотрите, как она вытянулась!  волнуясь, кричит папа.

Мне становится за него неловко. Папа вечно из всего делает драму, даже из моего роста.

 Здравствуйте, Евгеолегыч,  вежливо здороваюсь я, но он не удостаивает меня ответом.

Такие заурядные вещи, как я и мой рост, ему совершенно неинтересны.

 Ваши котлеты, Людочка, это симфония ля-бемоль Рахманинова!  не говорит, а поет Евгений Олегович, грациозно взмахивая длинной, как у павиана, рукой. Другой он не менее грациозно отправляет в рот большой кусок котлеты на вилочке.  Особенно в композиции с этим вот острым соусом! Белиссимо!

 Да?!  как ребенок, радуется мама.  Это потому, что я в фарш кабачки и сахар добавляю! Юль, ты что замерла? Бери стул, садись за стол!

Но на моем стуле уже сидит Евгений Олегович, поэтому я говорю:

 Спасибо, я не голодна. Можно, я пойду к себе?

 Не глупи,  говорит папа.

Он хватает меня в охапку, целует в макушку и усаживает к себе на колени, как будто мне десять лет. Евгений Олегович морщится и двигает вверх-вниз усами. Они у него, как щетка для чистки обуви, выцветшие и жесткие.

 Вы не представляете себе, друзья мои, какое у меня давление!  как в театре, говорит он, потрясая благородной шевелюрой.  На протяжении вот уже полугода!

 Какое?!  ужасается мама.

 Сто пятьдесят на девяносто! И это после непременного дневного сна!

 Какой ужас,  сокрушается папа.

 А все интриги! Да-да, друзья мои, интриганы и завистники, все они.  Евгений Олегович печально качает головой.  Как внутри коллектива, так и далеко за его пределами. Дошло до того, что мне сорвали весенние гастроли! Первая скрипка, этот бездарь и симулянт, от которого отказались все приличные оркестры страны, сказался больным за день до выезда! Слыханное ли дело?  На лице Евгения Олеговича отражается такая горечь, что он громко запивает ее маминым компотом из слив.

Родители сочувственно кивают. Мама подливает ему компот, а папа подкладывает на тарелку новую порцию котлет. Еще чуть-чуть, и они разобьются для него в лепешку, а если понадобится, снимут с себя собственную шкуру. И не потому, что он маэстро, заслуженный деятель искусств России и дирижер от бога, совсем не поэтому. Просто они вот у меня такие, не от мира сего. Ради друзей готовы на все  уникумы из доисторических времен. Таких больше не производят.

 А Селиверстов, этот мелкий человечишка и плебей, так вообще заявил, что моя трактовка «Кармен» банальна! Каково, а? Не-е-ет, в таких условиях совершенно невозможно работать! Вы поймите, ведь меня же нужно беречь как зеницу ока! Ведь нас по пальцам перечесть можно: Тимерканов, Плетнев, Спиваков и я! А ведь есть еще и Америка!

 А что Америка?  интересуется папа.

 Она меня зовет! По контракту! На пять лет!  Евгений Олегович снова размахивает вилкой и чуть не попадает папе в глаз. Наверное, он думает, что это дирижерская палочка и он на пульте.  Уеду! Уеду к такой-то бабушке, а квартиру  подарок мэра  запишу на мать! Как вы со мной, так и я с вами!

Я замечаю, что у него дергается правый глаз.

В этот неподходящий момент наш кот Фенимор Купер решает проявить характер. Он кусает маэстро за щиколотку, и тот с криком: «А-а-а! Что это?!!»  как подкошенный рушится на пол.

Мама с папой бросаются ему на помощь, а мне становится до такой степени смешно, что я не могу сдержаться и хохочу. Я знаю, что над гостями, особенно такими дорогими, смеяться неприлично, и тем не менее я продолжаю хохотать, пока они подбирают его с пола и снова усаживают на стул. От смеха у меня уже колет живот.

 Что тут смешного?  взвизгивает Евгений Олегович.  Женя, Люда, уймите вашу дочь! Бескультурье какое-то!

Папа смотрит на меня, изо всех сил сдвинув брови, как будто он сердится. Но я-то вижу, что внутри у него все от хохота просто клокочет.

 Извините,  говорю я.  Мне пора делать уроки.  И ухожу в свою комнату.

 У вашей дочери отвратительные манеры,  доносится из кухни.  Моя Вероника ходит по струночке, как шелковая. Людочка, я могу у вас вздремнуть?

 Конечно, Евгений Олегович.

 Постелите мне тогда в детской.

Мы редко приходим с мамой в «Свитер». Не потому, что ей там не нравится, наоборот. Она там просто расцветает, распускается, как бутон тюльпана. Особенно когда одна знакомая бариста при виде нас с улыбкой включает Синатру. Мама от него кайфует  странное выражение, но она сама так говорит.

 Мм, я кайфую от старины Фрэнка! Возьми нам по кусочку вон того вишневого пирога!

В этом вся мама моя. Неисправимый жизнелюб она и любитель «понежиться». Это тоже ее фирменное выражение.

Особенно ей нравится нежиться в «Свитере», но есть одно но. Это моя территория, моя и моих друзей. Поэтому я привожу сюда маму в самых редких случаях, когда ей уж совсем невтерпеж.

Вишневый пирог куплен, латте  для мамы, капучино  для меня. Садимся за столик у окна. Трогаю рукой кирпичную кладку  она шершавая, теплая  солнце ее нагреть успело. «Свитер» утопает в нем, в солнце; огромные окна от пола до потолка  чувствую себя рыбой. Мне так хорошо в этом солнечном, согретом лучами аквариуме! Главное, душевно. Далеко не везде себя чувствуешь так  места ведь все разные. Но в «Свитере» Одним словом, атмосфера. Она живая, я чувствую ее кожей, впитываю ее, пью кофе маленькими глотками, слушаю приглушенную болтовню посетителей, рассматриваю их лица. Высокий старик в одиночестве читает газету, хмурится. У него красивый лоб, говорят, такой был у древнего философа Сократа. А рядом на диване  две женщины с грудничками. На столике у них большая бутылка молока, забавно. Интересно, им зачем? И еще та девочка, я ее сразу заметила, как только вошла. Ей лет десять, а пришла одна. Сидит, сосредоточенно жует чизкейк, в ушах  наушники. Вот бы услышать, что у нее внутри играет!

 Наблюдаешь?  спрашивает мама.

Я киваю.

 Наблюдай. Впитывай момент. Смакуй. Наслаждайся. Для этого мы и живем.  Она улыбается. Отправляет в рот вишенку и щурится от блаженства.  Не спеши.

«Никуда не спеши». Она все время мне это повторяет, как мантру.

Хорошо, когда с мамой можно вот так поговорить. Без лишних слов. Мы с ней родственные души, я это давно поняла, еще в детстве.

Мой взгляд цепляется за кофейник. Он маленький, из блестящей нержавейки, и в нем сейчас показывают небо. Голубой прямоугольник окна, а внутри  облака. Они плывут за моей спиной, проплывают мимо, но я-то их вижу.

Я думаю иногда, что мысли  как облака. Они быстры и переменчивы, они в движении постоянном, а небо  нет. Оно глубоко и бездонно; я сейчас  небо.

Хорошо, когда небо в голове, и живешь ты тогда не мыслями-облаками, а чувствами. Ощущениями.

По-настоящему живешь.

На природе это легко понять  в лесу или у озера на закате. А еще есть «Свитер» с маленьким кофейником и отраженным в нем кусочком голубого неба.

Глава 2Тугая струнка

О том, что умерла тетя Света, мне сказала мама. И еще она сказала, что Верка будет жить теперь у нас.

 Не поняла. Почему у нас? У нее же отец есть.

 Ну да.  Мама как-то виновато кивает.  Но ты знаешь, Евгений Олегович все время ведь на гастролях. У него график на два года вперед расписан, и потом