- Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.
- Была? - с ужасом повторил я.
- На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она... Да что у тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.
Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.
6
Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.
Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным превосходством.
Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.
- Ты же любил ее.
- Едва ли. Смутное, детское чувство.
- Все равно. Я бы так просто не сдался.
- А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?
- Хе! Попробуйте.
- А все-таки?
- Взрослые не всевластны. А ты струсил.
- Нет, старик. Просто не нашел возможностей.
- А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?
- Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.
- Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе придумали бы.
- Мы были одни. Одни в равнодушном мире.
- А ты пробовал?
- Что?
- Повоевать.
- Нас этому не учили, - вздохнул я.
Володька тоже вздохнул.
- Столько ошибок!
- Много, верно.
- Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.
Я промолчал.
- Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.
- А я не знал, что эсер - это плохо.
- У Егора бы спросил.
- А я не знал, что Егор это знает.
- Как много ты не знал! Все могло быть иначе.
Я опять промолчал.
Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.
- Маме - молчок? - спросил Володька.
Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.
- Да она и не поймет.
- Разве это непонятно? - спросил я.
- Кому как. А ты выдумщик, папка!
- Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?
Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:
- А ты уверен, что это была игра?
За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.
- А что? - спросил я.
Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.
- Ты же сам сказал: воображение - не видение, а впрочем...
- Что - впрочем?
- Все. Все, что мы видели. И вот это. - Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.
Я развернул его: это был мой номер "Раннего утра". Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.
- Ничего не понимаю, - сказал я, - это же не моя газета.
- Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.
- А эта откуда?
Володька отвел глаза.
- В библиотеке взял.
- В какой библиотеке?
- В Доме пионеров.
- В Доме пионеров не собирают старых газет, - сказал я. - А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?
- Не все ли равно? В архиве.
- В каком?
- В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.
- Опять врешь?
- Вру, - засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. - Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.
- Где?
- В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки.