Вероятно, она была белой вороной среди шляпниц - грубых, развязных, хихикающих девушек, от которых всегда пахло, как в дешевой парикмахерской. Отличала ее от них и манера держаться с какой-то монашеской строгостью, почти суровостью, отталкивающей, вероятно, даже самых навязчивых ухажеров. Я тоже почувствовал эту строгость, напомнившую мне мою первую учительницу в приготовительном классе. И невольно отвечал Кате, как на экзамене, быстро и лаконично, по-мальчишески краснея и тут же проклиная себя за этот предательский румянец.
- Ты много читаешь, - похвалила она меня, - это хорошо. Только мусору много.
- Стивенсон не мусор, - обиделся я.
- Допустим, что не мусор. А Чириков мусор. И Потапенко мусор. И Амфитеатров не чтение для человека, стоящего у открытой двери в жизнь.
Она говорила, как в книгах, и притом естественно, как будто именно так и думала. И мне захотелось ответить ей в том же духе.
- Я и хочу узнать жизнь, - сказал я. - Прочел "Люди сороковых годов" Писемского, "Шестидесятники" Амфитеатрова. Картина века в исторической последовательности.
- В "исторической последовательности"! - передразнила она. - Разве у Амфитеатрова поколение шестидесятых годов? Все ложь. Малиновое варенье для читателей "Раннего утра".
Я покраснел до кончиков ушей. К счастью, она не заметила.
- Ты хоть Чернышевского читал?
Я даже не слышал этого имени.
- Конечно, - сказала она, - вас этому не учат.
- А почему? - спросил я.
- Прочти "Что делать?" - сам поймешь почему.
- А о чем это?
Глаза у нее заискрились и подобрели.
- О необыкновенных людях, - произнесла она с какой-то непонятной мне задушевностью, - какими должны быть все и каких еще очень мало.
- В библиотеке есть?
- Не знаю. Наверное, нет. Ты не вздумай спросить. И в гимназии не спрашивай - не надо.
- А где же... - начал было я.
Но она уже вскочила и на ходу, нагнувшись ко мне, заговорщически шепнула:
- Знаешь, у кого попроси? У Томашевича.
И ушла вперед с большой желтой коробкой, повисшей на руке, как самая изящная сумочка.
Сашко необычайно заинтересовался моим разговором с Катей, долго расспрашивал о ней, пока не вытянул из меня все, что хотел узнать, и пожелал познакомиться. Собственно, даже не пожелал, а потребовал от меня, чтобы я встретил Катю и любыми средствами затащил ее в магазин.
У каждого человека где-то на грани между детством и юностью есть своя золотая мечта, неясная, как детский сон, который не должны видеть чужие. Я знал, что теряю ее, и все же не мог отказать Сашко. Он просто объявил мне, что это и есть его сверхглавное требование, которое я обязан выполнить, погасив тем самым весь мой затянувшийся и бессчетный проигрыш.
- А книжку, - сказал Сашко, - я поищу. Может быть, где и найдется.
О книжке он забыл, но я даже не сердился на него за это. Он о многом забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его глаза-черносливины, счастливо смеялась.
Меня они не заметили.
Впрочем, это случилось уже после февраля, когда Катя работала в Совете рабочих депутатов, а Сашко инспектировал архивы московской охранки. Я не шибко вырос за это время, политическую информацию по-прежнему черпал из "Раннего утра", а Керенского считал рупором революции. Тогда-то я и стал, как многие московские школьники, легкой добычей кадетов.
Как я понял после, кадетская партия, громко именовавшая себя партией народной свободы, пыталась создать тогда нечто вроде своей молодежной организации.