По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.
На третьей неделе произошла катастрофа.
В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку на рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.
Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда, прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.
Молчал и я, предчувствуя недоброе.
- Где взял? - спросил он наконец.
- В Козихинском, - буркнул я.
- Неужели вас этому в гимназии учат?
- Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.
- Продался, значит, - усмехнулся Егор, - за тридцать сребреников?
Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?
- И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?
- Почему - не хватает? Это я себе.
- "Себе"! - передразнил он. - А ты знаешь, что деньги разные бывают чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, - он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, - чего хотят?
- В общем... - замялся я.
Он ткнул мне в лицо измятую листовку:
- Народной свободы, да?
Я молчал.
- Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, - сказал он, - да времени нет. Дай сюда.
Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.
- Вот так-то, - сказал он мягче и потрепал меня по плечу. - А ежели честно заработать хочешь, приходи - научу. - И побежал вниз не оглядываясь.
За новыми листовками в комитет я не пошел и никому но рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду - не увижу.
И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот - обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.
- А, кадет на палочку надет! - засмеялся он. - Все еще получаешь сребреники?
Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:
- Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?
Я насторожился:
- Ну, знаю. А что?
- Она замуж собирается, не слыхал?
- А что? - повторил я еще настороженнее.
- А то, - передразнил он. - За Томашевича?
Я кивнул.
- Скоро?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю. Вот это и плохо, - нахмурился он. - Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. - Он задумался. - Может, письмо передашь?
- Она в мастерской не работает, - сказал я.
- Домой к ней сходи. Я адрес напишу.