Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:
Теперь будет статион Карловцы и Фрушка гора на Дунай-река А дальше статион град Индия и град Земун Землин по-русски.
Всего три станции? Как скоро! удивилась Глафира Семеновна.
В Землин будет немецка митница[2], а в Београд србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.
Вы насчет паспорта? Есть, есть Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили бы, отвечала за мужа Глафира Семеновна.
Брюнет продолжал рассказывать:
Земун семо, потом Дунай-река и мост, овамо Београд србски Опять паспорт.
Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? подмигнул Николай Иванович.
Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт.
Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:
Србски табак. На Србия добр табак.
А вот петербургскую папироску не хотите ли? предложил ему в свою очередь Николай Иванович. Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, кивнул он на жену.
Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свое купе, а супруги стали ждать станции Карловиц.
Карловцы! возгласил кондуктор, проходя по вагону.
После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович.
Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, радостно говорила она.
Нет визы
Подъезжали к станции Землин австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества.
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни.
Смотри-ка, огни-то как разбросаны, сказала она. Должно быть, большой город.
Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай немчура! Прощай Гуниади Янусы! проговорил он.
Как Гуниади Янусы? быстро спросила Глафира Семеновна.
Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она к нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю.
Да что ты! То-то она мне так противна бывает, когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода На черномазого человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так то же самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду?
Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул:
Жрут.
Да ведь это нездорово, ежели без нужды.
Привыкли, подлецы.
Ужас что такое! произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть Гуниадями.
Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купе вагона заглянул полицейский в австрийском кепи и с тараканьими усами и потребовал паспорт. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенсне, долго рассматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь:
Студено на Петербург?
Ах, вы славянин? Говорите по-русски? оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «С Богом»! и торопливо направился к следующему купе в вагоне.
Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! торжествующе произнес Николай Иванович и спросил жену: Рада ты, что мы вступаем в славянское царство?
Еще бы! Все-таки родной православный народ, отвечала Глафира Семеновна.
Да, за этих братьев-славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил.
Как? А ты мне рассказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул?
Да. Но все-таки он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай.
Так какое же тут положение души?
Так-то оно так Но все-таки был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих страсть! Купцы поят, славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут На железной дороге опять питье В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом.