Мы проехали еще минут двадцать. Она, видимо, начала терять надежду, что я, как другие молодые мужчины, проявлю к ней хоть толику интереса. А я ее в этом не разубеждал.
И моя попутчица в конце концов сдалась, решив, что я, очевидно, отношусь просто к калымщикам на дорогах, и тачка, может, вообще не моя. Она полностью от меня абстрагировалась и стала с обиженно-равнодуш-ным видом красить ногти и наводить марафет, как будто я вообще для нее не существовал. Разве что прокладки не стала менять.
«Интересно, к кому на Алтуфьевском шоссе ты такая едешь?» подумал я.
В конце концов, мы добрались до места. Это был неплохой семнадцатиэтажный дом с зеленым двориком. Она протянула мне купюру. Та была единственной в ее кошельке.
Не надо, оставьте, сказал я, отстранив ее руку. Считайте, что у меня сегодня день благотворительности.
Девушка удивленно на меня посмотрела.
Я перегнулся через ее сиденье, слегка коснувшись девушки плечом. Она отпрянула, но я лишь распахнул ей дверцу и произнес:
Прошу.
Та замешкалась и, продолжая сомневаться в моем бескорыстии, буркнула:
Не привыкла я так. Как-то это странно.
Но прежде, чем она успела выскочить, я, как бы преодолевая колебания, протянул:
Ну, если вы не верите в добрых самаритян, можете оставить мне номер телефона. Буду рад услышать ваш голос.
Но ведь вы за всю дорогу даже не взглянули на меня, не удержалась девушка.
Взглянул. И оценил, сказал я и рассмеялся. Я знал, мой смех нравится людям, и часто им пользовался, налаживая отношения. Попутчица не удержалась и засмеялась в ответ.
Телефон я получил.
Потихоньку она довольно плотно вошла в мою жизнь, вытеснив остальных подружек. Я, тем не менее, продолжал время от времени от нее погуливать, то ли боясь чересчур привязаться, то ли просто из мужской вредности. И каждый раз уговаривал себя, что имею на это полное право, так как никаких обязательств верности не давал. Естественно, иногда я попадался, и тогда она устраивала скандал, лезла драться, царапалась, а потом собирала манатки и уходила на свою съемную квартиру, которую делила на паях с подружкой. Проходило какое-то время, и мне начинало ее не хватать. Я шел на поклон, затоварившись цветами и подарками. Я почти искренне клялся, что больше не буду, и она через какое-то время остывала. И наша жизнь до следующего раза возвращалась на круги своя.
Сама она была из Курска, хотя родилась и выросла в Виннице. Ее отец был какой-то железнодорожный начальник, которого как-то с повышением перевели в другой город, а вскоре родная Винница осталась за границей в самостийной Украине.
У Машки была типичная украинская фамилия Пономаренко. Когда я впервые это узнал, то, не имея ничего плохого в виду, а только желая польстить, брякнул:
Я всегда знал, что хохлушки самые красивые бабы на свете.
В ответ Машка только передернула плечами.
Еврейки тоже.
Я удивился, а она объяснила.
Мой отец украинец, а мама еврейка.
Мне ее национальные корни были до фонаря, но тут вдруг черт дернул пошутить, и я ляпнул:
Интересно, как же мне определить твою национальность. Выбирай, что больше нравится. Жидохохлушка или хохложидовка?
Машка ужасно обиделась. Она оказалась чрезвычайно чувствительной к национальным вопросам и переживала за эти обе суматошные нации. И те, и другие казались ей в чем-то незаслуженно обделенными и обиженными. А мне было ужасно смешно и любопытно, как ее еврейская половина переживает за «притесняемых» украинцев, любивших в свое время развлечься еврейскими погромами.
Национализм это не про меня. Хотя я был коренной, до «надцатого» колена русский. И если бы у нас в стране было нечто вроде третьего рейха, то с гордостью мог бы хвастаться своей «арийской» родословной. Жаль, что не рискнул показать ей фотографию покойного деда. Его считали колдуном, и все, включая меня, ужасно боялись, так как он был не только страшен с виду, но и выглядел как типичный татаро-монгол. Мои же родители, наверно, были единственными настоящими интернационалистами на планете. Никогда от них не слышал, чтобы какая-то проблема повседневного быта связывалась с национальной принадлежностью человека. Конечно, я знал, что есть турки, индийцы, узбеки, таинственные самоеды, но для меня это были просто слова, что-то вроде человеческих имен. И с этой иллюзией межнациональной терпимости я дожил до самой школы. А там подружился с Яшкой Хейфецом. Классный был парень. Умница и большой юморист. Мы с ним в соответствии с потребностями нашего возраста и к вящему удовольствию одноклассников легонько похулиганивали, доставляя умеренные хлопоты нашим учителям. Но вот однажды Яшка отозвал меня в сторонку. Я подумал, что он снова что-нибудь затевает, а тот, видимо, решив, что я достаточно проверенный человек, по большому секрету признался: