Подумать только, удивился я. Они до сих пор звонят в этот старый колокол, когда очередная деваха стягивает лифчик. Ура традиции.
Две девицы-болельщицы, одетые ковбоями, взобрались на стойку. Та, что повыше, соловая блондинка, с пьяной решимостью трясет веревку колокола. Она спиной к нам, но по тому, как вылезли из джинсов полы рубашки, понятно, что рубашка расстегнута. Наконец бармену удается отнять у нее веревку.
Хорош, красавица. Тебя заметили приступай.
Галдеж стихает все смотрят, как она стаскивает с себя рубашку. Потом заводит руки за спину, расстегивает бюстгальтер и отдает бармену. Он накидывает его на бельевую веревку, рядом с сотнями других.
Какой размер? спрашивает он, подойдя к четырем кипам сложенных футболок.
Она выгибает спину и хвастает:
Экс-эль.
Я бы сказал, средний, и то еле-еле, высказывается он без галантности и вручает ей футболку с надписью.
Она делает пируэт, подняв над головой свой приз с шелкографией: ПУСТЬ МОИ ВИСЯТ НА ВОЛЕ В «ПУСТЬ БРЫКАЕТСЯ»!
Народ оглядывает ее и соглашается с барменом: «Сре-е-едний!» и снова принимается пить и орать. Я удивляюсь: куда подевалось ковбойское рыцарство? и тут кто-то тычет меня в бок. Это индеец протягивает мне полный стакан бурбона с водой. И в краснокожем кружке все, по-прежнему без шляп, тоже держат стаканы. А некоторые ловкачи по два. Я поднял стакан в знак благодарности и подумал: а с другой стороны, не странно ли, что выживание и рыцарство так часто являются вместе? Рука об руку, щека к щеке, пузо к пузу?
Я оставил индейцев, и, пока протискивался сквозь толпу к витрине, колокол зазвонил в честь пухлой маленькой подруги блондинки. Запыхавшись от усилий, я наклоняюсь к витрине. Ветхая лошадь наглядное объяснение того, почему таксидермия вышла из моды. Седло растрескалось от сухости и покоробилось. Я озираюсь в поисках фотографии и вижу в стекле призрачное отражение лица, такого же растрескавшегося и покоробленного от времени, как старое седло и лошадиное чучело.
Колокол перестал звонить, и я слышу, что у стойки начинается какой-то скандал насчет несовершеннолетних девиц и неоплаченной выпивки, но не придаю ему значения. Отдуваюсь в духоте, гляжу на отражение и с трудом могу поверить, что этот костлявый незнакомец я. Все из-за новых электрических бритв. Тебе не нужно стоять перед зеркалом. Можно косить усы, читая утреннюю газету за кружкой кофе, и не замечать, как сохнет и щербится старая морда. Я продолжаю глазеть, и вдруг рука в перчатке выдергивает меня из забытья.
И вы, дедушка. Я вывожу вас отсюда, вместе с малолетними и несостоятельными.
Это помощник шерифа и пара помощников помощника. Они продвигают к боковой двери двух девиц и полудюжину индейцев. Он собирается присоединить меня к их стаду.
Минуточку, черт возьми, запротестовал я. У меня есть деньги, и лет мне достаточно.
Достаточно, чтобы затоптали. И если есть деньги, почему не заплатили за виски. Посмотрите на себя дышите, как ящерица. Сидели бы лучше в теньке на трибуне с остальными туристами.
С туристами? возмутился я. Ты назвал меня туристом? Я не стал объяснять, что выпивкой меня угостили, а места на трибунах распроданы. Я часть истории вашего чертова города! Кое-кто в Пендлтоне еще знает имя Джонатана Спейна.
Очень может быть, дедуля, но я не из них. Приканчивай свою халяву и шагай отсюда. Если кого из вас еще здесь увижу, точно попадете в историю.
Потом я очутился на улице и брел под палящим солнцем, обалдев от виски и возмущения. Наверное, вид у меня был нехороший, потому что мои изгнанные соотечественники хотели доставить меня куда-нибудь в сохранности. Девицы хотели отвезти в больницу. Индейцы накормить у себя в лагере, где стояли их вигвамы. Я предпочел индейцев. Сказал девушкам, что тронут их заботой, но в пендлтонской больнице достаточно пожил в тот год, когда запутавшееся лассо вырвало мне руку, и побывать там еще раз я не намерен, спасибо. Посмотрите лучше, как со всеми нами обошлись. Это будет вам уроком.
Мой индейский эскорт состоит, оказывается, из представителей разных племен со всей страны. Они познакомились в тюрьме Дакоты после большой протестной сходки. И с тех пор собираются каждую осень. На животах их красных футболок со словом «ВЫЖИВЕМ» были напечатаны их клички. Тот, который подал мне дармовой бурбон, зовется Чинёным Коленом. Самый светлокожий дядя Томагавк. Самый темный Номер Девять, по песне Роджера Миллера[5]. Номер Девять местный, как и малолетние девицы.