Тогда, видимо, она прибегла к более решительным мерам, на которые курильщики ответили прозвищем Костылянша.
Но оно не привилось.
С чем только к ней не приходили!
- Зоя Васильевна, расскажите еще про йогов. Какие они?
- Нет, лучше про гипнозов!
- Про гипнотизеров, ты хочешь сказать?
- Зоя Васильевна, а у меня хрустит в коленке.
Прямо так - хрусь-хрусь...
- А ты за завтраком масло все съедаешь? Нет? Вот коленка и не смазывается.
- Зоя Васильевна, загадайте загадку!
- Зоя Васильевна, отгадайте загадку!
- Зо-я Ва-силь-ев-на!
Однажды в ее владениях поднялся такой шум, что сюда сбежалось пол-лагеря. Переполох был сильный.
- Зоя Васильевна, открутите мне голову!
- И мне, пожалуйста. Что вам стоит!
- Мне первому!
Она показывала этюд "Откручивание головы". Движениями рук, пальцев создавалось такое впечатление, что голова "откручивается", а потом опять "привинчивается" к туловищу. К добровольным заботам кастелянши прибавился драмкружок.
Это она пустила по лагерю обращения "сударь" и "сударыня". Наш завхоз, подполковник в отставке, особенно негодовал. Он придал этому политический характер.
- Это возврат, товарищи! - громыхал он на летучке. - Вы что же, царизм хотите возродить?!
Все решили, что завхоз шутит, а Зоя Васильевна объяснила, что "сударь" и "сударыня" - прекрасные русские слова несправедливо забытые. Один журналист в "Неделе" ратовал за их возрождение.
- Тебе бы вожатой быть, а ты... - удивлялся я.
- А я уже была и вожатой, и старшей вожатой.
Я хочу все педагогические профессии освоить. Вот сейчас меня интересует, как из будничного "санитарного дня" сделать Праздник Чистоты. Тебе, наверное, еще не приходило в голову, что жизнь идет. А мне уже скоро двадцать. Если бы можно было однажды объявить:
"Утерянные три года жизни считать недействительными".
Я видел, как одна девочка долго и изумленно рассматривала тапочки Зои Васильевны. Обыкновенные!
Так и я смотрел на нее.
А однажды решил себя испытать: весь день избегал Зои.
После вечерней летучки она подошла сама.
- Гераська, почитай стихи.
Так ты откуда, из Рязани, Где ало полыхают зори, Девчонка с серыми глазами, С искристой светлостью во взоре!
- Это откуда?
- Роберт Рождественский, - брякнул я. (Он хороший поэт. Значит, и человек. Не обидится.)
Зоя нахмурилась.
- Что-то я не знаю у него таких стихов. Плохо и сентиментально. Но это не все? Читай дальше. Люблю Рождественского.
"МЕРТВЫЙ" ЧАС
Со стороны это похоже на репетицию в драмкружке.
Димка Иголочкин, видимо, опытный режиссер. Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:
- Заплачь - дам калач. Зареви - дам три!
Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:
- Рева-корова, дай молока...
И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:
- А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:
"Два пятака".
Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!
- Я с ним репетировал!
Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.
Димка любит выкидывать фокусы.
- Чего же он плачет? Вошел в роль? - спрашиваю я.
- Это и по пьесе так, скажи! - простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.
- Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.
- Хорошо, - без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.
Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется.