Перед самым порогом спасения Настасья Федоровна остановила его, прищурясь:- Ты возьмешь каретку?Он был готов ездить решительно на всем: на дрожках гитарой, на щеголеватом купеческом калибре, но только не в семейственной каретке.- За мною прислал карету Степан Никитич, - он солгал.- А.И он спасся к парадным сеням, через первую гостиную светло-бирюзовую и вторую гостиную - голубую, любимые цвета Настасьи Федоровны. В простенках были зеркала, а также подстольники с бронзой и очень тонким, вследствие сего вечно пыльным, фарфором; но и простым глазом было видно, что люстры бумажные, под бронзу. Чахлую мебель покрывали чехлы, которые здесь были со дня, как помнил себя Александр. В диванной он помедлил. Его остановил трельяж, обвитый плющом по обе стороны дивана, и две горки a la помпадур.Глупей и новей нельзя было ничего и представить, новые приобретения разорявшейся Настасьи Федоровны.И карсель на одном столе, чистой бронзы.Он постоял в углу у двери, перед столбом, который вился жгутом, столбом красного дерева, который загибался кверху крючком и этим крючком держал висящий фонарь с расписными стеклами.Все было неудавшаяся Азия, разорение и обман.Не хватало, чтобы стены и потолок были оклеены разноцветными зеркальными кусочками, как в Персии. Так было бы пестрее.Это был его дом, его Heim (1), его детство. И как он все это любил.Он устремился в сени, накинул плащ, выбежал из дому, упал в карету.- --------------------------------------(1) Домашний очаг (нем.).
2
Озираясь с некоторым любопытством, он получил впечатление, что движение совершается кругообразно и без цели.Одни и те же русские мужики шли по мостовой - взад и вперед.Щеголь пронесся на дрожках от Новинской площади, и сряду такой же в противоположную сторону. Впрочем, он понял, в чем здесь дело: оба щеголя были в эриванках.Не успели еще взять Эривани, как московские патриоты выражали уже свою суетность, напялив на головы эти круглые эриванки.Нет, для Москвы, любезного отечества, не стоило драться на Закавказье, делать Кавказ кладбищем и гостиницей.Пересек Тверскую, поехал по Садовой. Подозрительно грязны и узки были переулки, вливавшиеся в главные улицы. Карета свернула. Точно в Тебризе, где рядом с главной улицей грязь первозданная, а мальчишки ищут друг у друга вшей. Торчали колокольни. Они походили на минареты.Он поймал себя на азиатских сравнениях, это была лень ума.Все эти безостановочные дни, что он в какой-то лихорадке стяжания торговался с персами из-за каждого клока земли в договоре, что он мчался сюда с этим договором, имевшим уже свою кличку: Туркменчайский, - чтобы везти его сразу же, без промедления, в Петербург, - он двигался по всем направлениям, расточал любезность, ловкость, он хитрил, скрывал, был умен и даже не задумывался над этим всем, так уж шло.Нынче же, под самым Петербургом, он осел; Москва его наспех проглотила и как бы забыла. Он начинал за эти два дня бояться, томиться, что не довезет мира до Петербурга, - боязнь детская и неосновательная.Стоял печальный месяц март. Снег московский, внезапное солнце, а то и тень, скука - в два дня - дома, на улицах еще скучнее - не давали сосредоточиться. Все это было вроде арабесков, как он их созерцал в бессонные ночи под Аббасабадом, во время переговоров, что идешь, идешь за линией, натыкаешься на препону, и путаница. Как сильно действовала на него хорошая и дурная погода: на солнце он был мальчиком, в тени стариком.Страшно подумать: рассеянность и холод коснулись даже проекта; он не был больше уверен в нем, даже напротив, проект, без сомнения, поскользнется... Прохожий франт поскользнулся, долго брыкал и потом оглядывался, не смеются ли.Он и выезжал теперь с этой жаждой, с этим тайным намерением: выловить где-то на улицах решение.Он растерял свои годы по столбовым дорогам, изъездил их - и вот теперь ловил свою молодость по переулкам.