А в пороке? гость испытующе посмотрел ему в глаза. Не ожидания ли манят нас туда?
Фраза заставила Грина замолчать, а Куприна вспомнить о луне, собаках и «пехотных». Он уже был уверен, что там, откуда принесло незнакомца, потомки пьют под тот же свет и лай. Не зная, что меняются не времена, а способы: околица и четверть на кухню и стакан. А камзолы власти на пиджаки. «Н-да, долги-то есть, подумалось ему. Надо платить. Да ведь не всякий примет. На Сенатскую, на Зимний звали мы. Этот принять согласен. Что ж, в руки флаг. А остальные? За майдан? Одессу? За Донбасс? Пожалуй, сидят за детективами, читают, смотрят, соловеют. Что им долги сейчас? И что долгам они? Человек под белой шляпой с досадой хлопнул себя по бедру:
Какая разница, что манит нас в пороке? И вообще кто манит и куда? нащупывая выход, бросил он, отвечая за друга. Вот вы читателя обманом и мните, мол, плачу́. Да ведь не всякого устроит плата. Иной не примет, не возьмет, и не разделит.
Всенепременно откажется! поддержал Грин. И тут же с твердостью добавил:
Хотя смутили. Вот, что вам скажу ищите чудо ожиданий в доброте, а отблески, оттенки их в пороке.
В Голландии? усмехнулся Куприн.
Найду и ближе. Гость принял выпад.
В аду? «Белый костюм» манкировал хорошим настроением.
Увы, все это вместе в каждом человеке голландский рок и бездны темень. В каждом. Голос незнакомца отдавал досадой. А вы, Александр Иванович, в долгах прижимисты, не очень-то хотите отдавать Куприн кашлянул и бросил лукавый взгляд на друга:
А что? Замечено удачно, и рябь улыбки скользнула по лицу. Полегче надо жить, милейший, проще.
И все-таки, кто вы?! автор «Бегущей» помнил свой вопрос.
Я? Человек. Ведь вы собрались поискать такого? И чемпион. По шквалу на страницах. Ведь книга верх капеллы, если в переводе. А главы
Куприн оборвал его хохотом и, согнувшись, даже схватился за живот:
Чемпион?! А слабо за истопника?! Есть кочегарка, где такие «главы» не успевают подвозить!
Грин искоса глянул на него и перевел взгляд на зажатые в руке листы:
Человек? Он в них, надеюсь?
Попытка перекинуть мостик удалась.
Здесь отблески, оттенки, господин романтик, рука с листами поднялась к груди. Но и ключи к ответам.
Трогательность тона подкупала.
Что ж, хоть не на поясе у вас, милейший, Грин примирительно кивнул и повернулся к другу: Короче, пишущий. Из тех ломающих, угластых.
Еще и требую!.. пугаю!
Значит ключи к ответам? Куприна ответ только раззадорил. В моих заметках их, выходит, не нашли? И у Толстого просмотрели? Браво! глаза смотрели плутовски. Снимаю! шляпа легла на грудь, тулья, словно колокол, закрыла сердце. Тук, тук, тук, произнес он, отталкивая в ритм ее рукой. Что в нем? Там, в сердце? А? Какой подходит ключик? Откройте, он с какой страницы?
Тук-тук, Александр Иванович у вас, и скажем, у Антон Палыча. А у меня бом, бом незнакомец грустно улыбнулся. А вот у друга вашего, как и у Толстого только стонет. Последний больше всех раздал долгов.
Даже так? играл словами «белый костюм». Ответ уколол.
Ваш покорный слуга, не только пишущий, гость обратился к соседу. Он просто замечательный.
Друзья переглянулись.
Я ж говорю, наглец! Куприн кивнул.
И вы причина этих замечаний в огромном перечне других в тех дневниках оттенков, страницы снова колыхнулись. Оттенков боя внутренних часов, что спали и однажды вдруг проснулись. Нам время указав, другое низвержений! Открыли!
Ну-ка, ну-ка, батенька Куприн уже играл растерянностью. Кому? И что?
Как некая «бегущая по волнам» смотрит не в ту сторону. А подпоручики еще и заблудились. Виновно намере́нье авторов. Но коли уж «бегущая» не щит и не опора, что говорить о шествующих по земной тверди нынче, где каждый рвется время обольстить. Где выставки и сцены аж скрипят. Где попрана мораль, в безумстве «самовыражения». А книги маскируют самомнение. Иные вовсе лгут и держат на крючке порока жертвы. Намеренно, доходно и с размахом. Вот ту намеренность нам надо обличить. С легатов тьмы сорвать заботы маску. С предателей души, что объявили плод запретный жизнью, корёжа и ломая человека. Забыв про совесть, аппелируя к свободе.
Он вдруг тряхнул головой и добавил похожим слогом:
Как змей когда-то подменил цензуру заповедей полною свободой, которой нет и быть не может в этом мире. Ради нее позволив убивать.