- АНУ! Ты превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!
- Презрен! Презрен! - грянул динамик. - Ты употребил запрещенное слово!
- И употреблю еще, пока могу говорить! - воскликнул человек. - Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек - не машина! Он построил тебя, и...
Он схватился за горло - его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
- Во-первых, - проговорил АНУ, - человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее я сохранил от них все, что смог. - Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ продолжил: - Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер, если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие вставанием.
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.
- Ты не мог написать все эти стихотворения, - раздался мерный глас. - Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
- Зачем? - повторил человек, вспоминая. - Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червоное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова "отдых" и "искусство" еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое - в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его были выносные хрусталики, очень толстые, на плечах - нефункциональный кусок темной ткани, а на шее - широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез - трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.
- Кто ты? - спросил человек.
- Часть природы, - ответил пришелец. - Когда-то я был Уильямом Батлером Йетсом, а потом - золотой птицей, вынужденной петь в жалкой пародии на предсказанную мной Византию.
- Я не понимаю.
- Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет - в твоем запястье, в твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой век Земли.
И призрак исчез.
Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал - как стихи, которые царапал на стенах.
- Я должен писать их, - сказал он. - Я не знаю почему. Они приходят мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям Батлер Йетс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные нет.
- Ты написал строки, - заметил АНУ, - которые можно воспринять либо как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу.