Старший сын семьи, высоко-уважаемой и светски-одарённой в изысканных знакомствах, юный Клеланд (род. 1709), по ходатайству своего отца Уильяма Клеланда (1673/4 1741) друга всем известного поэта-литератора Александра Попа, в 1727 году поступает в престижную Вестминстерскую Школу при оном Аббатстве, честь и гордость класса первых литераторов Британии (У. Камдена, Б. Джонсона, Драйдена, и пр.), что, очевидно, располагает и провоцирует в нём начало всех тех литературных позывов, кои, вместе с ранне-складывающимся в нём настроением классика, предстают быть в свете исключительно-оригинальной революционности: и если мы говорим только о литературе, то революционности, в её контрадиктуме, не столь тяготеющей к новому слову, сколь к новому изображению всего того, что за поверхностью слова, ещё только принятого слова и, соответственно сему, его смысла. Мир литераторов (и не одних лишь только беллетристов) той эпохи, при всей её известной либерал-ренессантности, олицетворялся, по большей части, типом «облачителей истин», каковыми, в подавляющем их числе, были, также, и те, кто решался и находил возможным писать на ново-изыскуемые, прогрессивные темы, в которых «облачить» предмет в надлежащую форму было главной задачей; Клеланд же, в сравнении им всем, начиная с первых и аж до последних своих шагов в занятиях, представал быть типом именно «обнажителя», как если бы чистого физиолога (как то в его собственном выражении об этимологах вообще1), и это как для легкодоступных его вещей, так, равно, и для продуктов его высокоинтеллектуальных штудий. Недаром, должно быть, за сочинением уже «Пути от Слов к Вещам» и сего «Этимологического Словаря», он решительно и целенаправленно устремляется к образам дотоль авторитетно-преподаваемых смыслов, находя в них не иначе, как базис всего ещё нераскрытого, нарочито как если бы не стесняясь, при этом, ни самого Камдена, первоглавы Школы Вестминстера, не забывая, также, смерить подчас и перво-гомеричность2 Александра Попа, прямо сказать, не хилым намёком на относительность в нём языкознания, должно быть, в чувстве некой сентиментальной отместки, будучи тогда уже непринятым и не поощряемым своей семьёй и её кругом, вовсе. Кажется, так, что его собственный бунтарский уход или же его изгнание из Вестминстерской Школы, о чём архивы Шеффилда не содержат в себе прямого разъяснения, в ранние годы автора, представилось быть, как раз-таки, начальным этапом на пути всего последующего семейного разобщения, протеста и противостояния.
Люси Клеланд, мать сего литератора, имела, также, круг весьма элитных высоко-влиятельных знакомств, среди которых были и лорд Стэнхоуп (16941773), «человек изящных манер», некогда Первый Камергер поверенный Короля, известнейший парламентарист, инициатор Грегорианского Календаря, и первый патрон литературы в Британии; среди них, позже, был и небезызвестный зачинатель Английской готической новеллы, граф Горацио Уолполл (17171797), сын первого Королевского премьер-министра, влиятельный пэр, и, при всей его свободе нравов и авантюрности характера, всё же, человек, в предпочтении прагматичному научному знанию, оставляющий за «эклезиастически-религиозным» смыслом некую привилегию. Оное всё, к годам, в особенности, 50-м 70-м, контрастно весьма расходилось с позицией Клеланда, кой, с приходящей к нему литературной зрелостью, и на то время обладавший уже никак не девственным жизненным опытом, в справлении с привязанной к нему, безбудущной репутацией имморалиста, делал ставку всё более на основательное знание в изучении «человека и его корня», и, отнюдь, не в угоду каким бы то ни было, пусть даже и прибыльно-обещающим, лестным, подчас, предрассудкам и укоризненным понятиям. Учёная сатира над религиозными заблуждениями; научно-представленная дискредитация будь что первоглавнейших столпов существующей веры; анти-церковничество; материалистический либерализм на уровне высоко-школярского а-иерархического нигилизма, всё, что представало быть в свете его литературно-этимологических достижений, вряд ли могло особенно льстить знаниям, авторитету и позиции известных друзей его семьи. Мы знаем, к примеру, о некоем интересе Стэнхоупа словарным трудом Д-ра С. Джонсона, ровесника Клеланда (опубл. в 1755), и, увы, мы не находим у него какого-либо достойного интереса к открытиям Клеланда, ставящего под сомнение и лексическую дикционарность, и Календарь (и даже не то, чтобы Грегорианский, за актом 1750 г. по Стэнхоупу, но и сам Юлианский по Цезарю), и даже сам ход Истории. Должно быть, этакая авантюрность, вкупе с весьма неожиданными пассажами в адрес парламентарной и судейской систем, в том и в другом случае, могла либо настораживать, либо провоцировать на некое сальерическое чувство в авторитетах, либо таки побуждать к мысли о протекции того рода, на какую автор, по невозможности компромисса, никогда бы не согласился. Возможно, если бы к моменту издания его первых этимологических набросков, оставался бы в живых тот «вольтерьянец», в сравнении кому самого Вольтера проще назвать «булинброкцем», да-да, Я имею в виду, как раз, премного известного, и не менее искушённого обществом и его спазмами, виконта Сент-Джона Булинброка (16781751), достаточно близкого, опять-таки, друга семьи Клеландов, политика и философа, ближайшего друга Дж. Свифта, чей ранне-бунтарский пример мог бы даже в чём-то располагать юного Клеланда, к разным сравнениям и поступкам, возможно, определённая доля интереса к сим этимологическим трудам и к ново-открываемым идеям автора нашлась бы тогда в свете более серьёзного их восприятия. Впрочем, быть может, и нет. «Пятно» апробированного порнографиста в его литературной биографии отнимало у него шансы быть воспринятым на уровне истинного ума; таковы были отзывы даже тех учёных-лингвистов, сколький-то круг коих неизбежно раскрывался самим талантом автора, его знанием, а не пересудами по его персоне {к прим., «любопытные тракты о Кельтском языке но та слишком бесславная вещь, чтобы упомянуть даже; рушащая его репутацию, как автора; ко всему почтению, весьма и весьма нездоровому, для высоты его приоритетов.» Джон Никколс (17451826)}. К тому же, сама идеологическая ориентация в отношении фундаментального, парадигмического Друидизма, а также все, с тем, предосуждения, касательно пагубного «деизма» Клеланда, в отдельно-взятой Британии, никогда бы не были восприняты людьми высших иерархий, сколько-то без ядовитого зерна соперничества, или прямого, в иной среде, антагонизма, чему с лихвой шла в пользу, опять-таки, деморализация сего интеллекта. Забавно думать, что немало современных лингвистов-этимологов, касающихся Клеланда, всё как и прежде, как и некогда ранее, воспринимают истоки его этимологии в свете, почему-то заведомо брутальном, не находясь, да и не больно-то, видно, желая, отойти от завещанной эротической первоусловности в литературном наследии автора: а именно, по типу разделения смысла «перво-забав» во фрейдистски-изображаемом обществе: то самое «Фанни» [т.е. «забавное»], извечно, ведь, контраверсирует Старый Свет в глазах Нового, контраверсирует, подчас, до уровня фундаментального расхождения по взгляду на перво-английские, исконне-англиканские духовные принципы натурально-сексуализированной добропорядочности, что было не всегда столь «забавно» для Шейкспира, что вышло быть, однажды, весьма «презабавно» для Лорда Байрона; что, также, в вопросах «забавнейших» иерархически-кастовых разделений; что, также, неким образом намекает на причину «всезабавного», или «нисколько уж не забавного вовсе», сходства между словом «toil» [«труд»; хотя на Русском, в сим контексте это, скорее «работа»] и словом «toilet» [туалет], ибо, ведь, тогда, как в Старой доброй Англии слово «фанни» означало «вульва», в Америке, преимущественно составленной из малоудачных или отверженных Англо-переселенцев далеко не высшего класса и сорта, этим называлось всё заднее, так и задний «фанни-покет» [забавный карман] в тех же, потом, рабочих джинсах. Всё этакое весьма любопытно: как психологический взгляд на предоснову родового слово- и смысло-образования, вообще, по типу прогрессивной примитивизации т. ск. «нео-дарвинической» прото-эдемовой картины всеобщего мироустройства, как то, к прим. у проф. Каролайн Д. Уильямс («Путь от Слов к Вещам: Джон Клеланд, Имя Отца и Спекулятивная Этимология», 1998); однако, ко всему подобному, легко заметить, что вознамеченная, нарочито-директирующая «примитивизация» общественной картины и суть Ретривации примитивного Языка (что у Клеланда) есть дела, одно другому, не весьма сходные; и от себя Я могу сказать, пожалуй, такое, что к той модели миростояния (примитивной, но не животно-дегенеративной), какую нам демонстрирует Клеланд, и какую мы заведомо должны воспринимать в свойствах и степенях её великого многообразия, в гармоничном согласии перво-силлабическому Закону Земли, Закону Стихий, Закону Смен и Времён и, да, с тем, и Закону Естеств, намеренная же попытка узреть в том перво-эротическую способностьк социальному слогу относила бы нас на уровень не иначе, как самый низкий, самый бастардно-незрелый в постижении истин Друидовой Школы и её Системы (в полном смысле сл. «Bastard» по Клеланду, как «Base-terred», или «положенный на землю», см. «Э. Сл.», Магдалена, стр. 18/3). При жизни Клеланда, однако, все подобные сексуальные а-ретривистские «примитивизации» опыта, скорее, служили отчуждению, нежели какому-либо смыслу заманчивой авантюризации намеченных идей; так, литератор всё более отдалялся от семьи и от целого ряда будущных протекций. Как известно, Клеланд впоследствии, публично отрёкся от собственной матери, по его словам, нисколько не помогавшей, но даже извечно вредящей ему в его предприятиях.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...