Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:
— Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?
— Значительно интереснее, — согласился Хаген.
— И уберите парабеллум от его груди, — посоветовал Штирлиц, — а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли?
Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа…
* * *
— Начнем с самого начала? — спросил Хаген.
— Что вы считаете началом? — спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу.
— Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, — сказал Хаген.
— Ну, это неинтересно, — ответил Пальма. — В ваших архивах это все зафиксировано не единожды…
— Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, — сказал Штирлиц. — Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов…
— Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии… Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.
— Сейчас я попрошу, — сказал Хаген. — И воды, видимо?
— Лучше глоток тинто, самого сухого.
— По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? — спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. — Более популярной была красная идеология?
— В университете у нас было популярно виски, — ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. — Это активнее, чем вино и даже чем идеология…
— Погодите, погодите, — сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, — мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами?
— Он тогда был ребенком, — сказал Штирлиц, — а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?
— А меня больше интересует, как он угонял наш «мессершмитт» и убил Уго Лерста! — сказал Хаген.
— Погодите, дружище, — Штирлиц нахмурился. — Начнем по порядку — с университета.
— Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш «мессершмитт»… Только разговаривать я сейчас не смогу, — тихо сказал Пальма.
— Вы хотите заявить протест по поводу похищения? — спросил Хаген.
— Я понимаю, что это бесполезно, — ответил Пальма, — просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота…
— Бросьте вы разыгрывать комедию!
— Погодите, Хаген, — сказал Штирлиц. — Он же пепельный совсем…
* * *
«Небо тогда тоже было пепельным, — подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. — Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы… Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год… Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?..»
Рига, 1934
Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки.