Она была стройна и красива, моя мама, даже в этом сером помятом ситцевом, таком не тбилисском платье, даже в стоптанных сандалиях неизвестной формы. Прямо оттуда, подумал я, и - сюда, в это ласковое тепло, в свет сквозь листву платанов, в шум благополучной толпы... И еще я подумал, что, конечно, нужно было заставить ее переодеться, как-то ее прихорошить, потому что, ну что она так, в том же, в чем была там... Пора позабывать.
Я вел ее по проспекту Руставели, и она покорно шла рядом, ни о чем не спрашивая. Пока я покупал билеты, она неподвижно стояла у стены, глядя в пол. Я кивнул ей от кассы - она, кажется, улыбнулась.
Мы сидели в душном зале, и я сказал ей:
- Сейчас ты увидишь чудо, это так красиво, что нельзя передать словами... Послушай, а там вам что-нибудь показывали?
- Что? - спросила она.
- Ну, какие-нибудь фильмы... - и понял, что говорю глупость, - хотя бы изредка...
- Нам? - спросила она и засмеялась тихонечко.
- Мама, - зашептал я с раздражением, - ну что с тобой? Ну, я спросил... Там, там, где ты была...
- Ну, конечно, - проговорила она отрешенно.
- Хорошо, что мы снова вместе, - сказал я, словно опытный миротворец, предвкушая наслаждение.
- Да, да, - шепнула она о чем-то своем.
...Я смотрел то на экран, то на маму, я делился с мамой своим богатством, я дарил ей самое лучшее, что у меня было, зал заходился в восторге и хохоте, он стонал, рукоплескал, подмурлыкивал песенки... Мама моя сидела, опустив голову. Руки ее лежали на коленях.
- Правда, здорово! - шепнул я. - Ты смотри, смотри, сейчас будет самое интересное... Смотри же, мама!..
Впрочем, в который уже раз закопошилась в моем скользящем и шатком сознании неправдоподобная мысль, что невозможно совместить те обстоятельства с этим ослепительным австрийским карнавалом на берегах прекрасного голубого Дуная, закопошилась и тут же погасла...
Мама услышала мое восклицание, подняла голову, ничего не увидела и поникла вновь. Прекрасная обнаженная Марика сидела в бочке, наполненной мыльной пеной. Она мылась как ни в чем не бывало. Зал благоговел и гудел от восторга. Я хохотал и с надеждой заглядывал в глаза маме. Она даже попыталась вежливо улыбнуться мне в ответ, но у нее ничего не получилось.
- Давай уйдем отсюда, - внезапно шепнула она.
- Сейчас же самое интересное, - сказал я с досадой.
- Пожалуйста, давай уйдем...
Мы медленно двигались к дому. Молчали. Она ни о чем не расспрашивала, даже об университете, как следовало бы матери этого мира.
После пышных и ярких нарядов несравненной Марики мамино платье казалось еще серей и оскорбительней.
- Ты такая загорелая, - сказал я, - такая красивая. Я думал увидеть старушку, а ты такая красивая...
- Вот как, - сказала она без интереса и погладила меня по руке. В комнате она устроилась на прежнем стуле, сидела, уставившись перед собой, положив ладони на колени, пока я лихорадочно устраивал ночлег. Себе - на топчане, ей - на единственной кровати. Она попыталась сопротивляться, она хотела, чтобы я спал на кровати, потому что она любит на топчане, да, да, нет, нет, я тебя очень прошу, ты должен меня слушаться (попыталась придать своему голосу шутливые интонации), я мама... ты должен слушаться... я мама... - и затем, ни к кому не обращаясь, в пространство, - ма-ма... ма-ма...
Я вышел в кухню. Меладзе в нарушение своих привычек сидел на табурете. Он смотрел на меня вопросительно.
- Повел ее в кино, - шепотом пожаловался я, - а она ушла с середины, не захотела...
- В кино? - удивился он. - Какое кино, кацо? Ей отдихать надо...
- Она стала какая-то совсем другая, - сказал я. - Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит...
Он поцокал языком.
- Когда человек нэ хочит гаварить лишнее, - сказал он шепотом, - он гаварит мэдлэнно, долго, он думаэт, панимаешь? Ду-ма-эт... Ему нужна врэмя... У нэго тэперь привичка...
- Она мне боится сказать лишнее? - спросил я.