Обычно я был спокоен и дружелюбен, но с Грейс оказывался способен на сильные чувства: гнев, любовь, горе – в равной мере, что меня пугало. Благодаря Грейс я узнал взлеты, зависимость и разочарование, способные привести к опустошению. Она была непостоянна и капризна, поэтому умела передумывать с легкостью, которая могла любого свести с ума; ее снедали бесчисленные неврозы и фобии, которые я сначала находил прелестными, но потом, когда узнал Грейс получше, счел вредными, тормозящими. Эти особенности делали ее одновременно опасной и ранимой, даже если речь шла о событиях давних. Я не мог понять, почему я с ней. Когда между нами случались ссоры, они всегда внезапно переходили в нечто вроде мощных взрывов. Эти ссоры всякий раз заставали меня врасплох, но однажды во время очередного скандала я понял, что напряжение в этот день возросло чрезмерно. Обычно такая гроза очищала воздух и мы снова наслаждались близостью, душевной и телесной. Темперамент Грейс позволял ей быстро все прощать или не прощать никогда. Она всегда быстро прощала, и единственный раз, когда случилось иначе, был, конечно, последний раз. На углу лондонской улицы у нас вышла ужасная, беспощадная ссора, и прохожие нарочито старались не смотреть на нас. Грейс яростно кричала на меня, а я с непроницаемым ледяным спокойствием стоял напротив, внутренне кипя от гнева, но снаружи словно закованный в броню. Наконец она замолчала и ушла, а я почувствовал себя весьма жалким. Я несколько раз пытался окликнуть ее, но она не обернулась; словно нас никогда ничего не связывало. Тогда, именно тогда я искал работу и жилье и пытался примириться со смертью отца.
Так в двух словах обстояли дела. Как я на все это реагировал – совсем другое дело. Почти каждый из нас переживает в жизни утрату родителей. Работа и жилье? Со временем можно их найти, а горечь потери любимой женщины постепенно теряет остроту и вытесняется новыми встречами. Со мной же все это произошло одновременно. Я чувствовал себя так, словно меня сбили с ног и принялись пинать, прежде чем я успел подняться. Я был раздавлен, ранен, жалок, угнетен почти непереносимой несправедливостью жизни и страдал от всеподавляющей суматохи Лондона. Свое отчаяние я приписал именно воздействию этого города: я замечал только его теневые стороны. Шум, грязь, толпы людей, дороговизна общественного транспорта, недостатки обслуживания в магазинах и ресторанах, опоздания и всеобщая неразбериха огромного города – все это казалось симптоматичным для хаотичных событий, которые нарушили стройное течение моей жизни. Мне надоел Лондон, надоело быть в нем, жить в нем. Но никакой надежды на перемены не было, потому что я растерялся, впал в апатию, у меня опустились руки.
Потом произошел счастливый случай. Когда я просматривал и разбирал письма и бумаги отца, со мной связался Эдвин Миллер.
Эдвин был старым другом нашей семьи, однако я не видел его уже много лет. Мое последнее воспоминание о нем было связано с той порой, когда он представил нам свою жену; тогда я еще ходил в школу, мне было тринадцать или четырнадцать. Впечатления детства ненадежны; я вспоминал Эдвина Миллера и другого взрослого друга нашей семьи с откровенной симпатией, но чувство это пришло ко мне из вторых рук, переданное от родителей. Собственного мнения на их счет я не имел. Сложная комбинация из работ по дому, отроческих пристрастий и соперничества, поразительные открытия и все то, что занимает мальчишку таких лет, оказало на меня непосредственное влияние.
Было приятно занять удобную позицию, вспомнив о своем отрочестве. Оказалось, что Эдвину сейчас лет пятьдесят с небольшим, он загорел, строен, полон естественного дружелюбия. Мы позавтракали в его отеле на окраине Блумбери.