Вот и выходит, что жизнь, или очень большая её часть ничто иное, как
Таянье Тайны
***
и была ночь, и был сон о Красоте. Красота невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа возникает в движении к чему-то. Но к чему? В какой-то момент она вдруг становится неописуемо прекрасной до боли, до вздрога во сне
А ведь это о Страхе! Сон о Страхе. Страх с большой буквы.
***
Страх в предчувствии настоящего? Или, напротив, прошлого? Липкий страх бредовых, длинных ночей, помрачающих то лучшее, к чему тянулся.
Страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый. Боязнь оскорбить себя. Страх в предчувствии того, что останется от всей этой «грязи» лишь слабенький привкус путаной сласти, да ещё, пожалуй, жирный осадок горечи от недовоплощений. От сияний, помрачаемых временем.
***
Мозг гигантская голограмма? Или малоуправляемый суперкомпьютер, в котором никто не способен толком разобраться? Да и как понять его, находящегося под костяным шлемом может быть даже, под шлемом космонавта? Если череп, это и впрямь шлем космонавта? На какую кнопку тыкать, в какой момент? Гипофиз, гипоталамус, эпифиз, сознание, подсознание, серое вещество наверное, и белое водится, и чёрное. Почему нет?
На земле в этой клавиатуре никто не может разобраться. Но ведь мозг живёт, действует, работает, и порою очень толково. Но не сам же по себе действует! Сказки про самозаровившуюся и самоуправляюшуюся вселенную давно прокисли, безнадёжно устарели. Сознание и подсознание, а даже и глубинное бессознательное всё явственнее подсказывают где-то должен быть центр управления, просто обязан! Но где, в каких туманностях, в каком времени или безвременье, называемом вечностью? Время исчисляется на земле, и опять же, весьма условно обозначено. Названо, обозвано так.
***
Но даже в полуфимических этих условностях безусловная данность, жизнь, а с нею осознаваемый тобой этот мир куда-то канет. Останется память. Пусть даже на облаке. Память о страхе, горечи, жажде. И только там, в памяти, станет всё это иным, отстоявшимся и отлившимся уже в настоящих очертаниях и формах, а не только в полупризрачных, зыблемых страстями силуэтах. Они и на облаке не исчезнут.
Но если когда-то виделись в болезненном, лихорадочном состоянии переживания, пережёвывания ситуаций, и не столько психикой, разумом, сердцем, сколько жадностью, жирностью, плотью, то память опрозрачнивает их. Отформовывает, выстраивает.
***
Память свежее жизни.
***
Вспомнилась детская коллекция камней, намытых из увитого травой изумительного арыка, светло и весело, с радостным даже подхохатыванием и подскакиванием на земляных бугорках бежавшего сверху, с вершин ледниковых гор через весь город, в самые его низы, а потом выбегавшего в бескрайнюю степь и там умолкавщего, уходящего в знойную, растрескавшуюся от солнца глинозёмную почву, выпивающую его без остатка.
А по самому городу он ещё звонко журчал по песочку, по разноцветным, то матовым, то искристым галечкам. Отчётливо помню, как они светились, эти волшебные камушки, переливаясь в воде, как тускнели потом, вынутые из воды, подсыхали на солнце, покрывались грустными трещинами
***
Грусть прошла. Я вспомнил отца.
***
И вспомнилось оттуда, из потемневших уже глубин, подёрнутых мягкой тафтой сумерек, как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства! Как рассказывали, рассевшись гурьбой на кирпичиках вокруг тёплой дворовой трубы, уходяшей из недр кочегарки в небо, как травили, а то и зловеще понизив голос выпевали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Считалось, а даже и выходило на деле кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их подоснове дегенерировавшие заклинания, ритуалы, бывшие когда-то обычаями и верованиями взрослых, а со временем отошедшие к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души они не замирают до конца. Проступают с годами из баснословного былого, навсегда угнездившегося в сердце, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом
Или сила ужаса шла изначально, и осталась навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя
***
На пальцах,
Впеpевалочку,
Костяшками,
Суставами
Стучит,
Идёт pогатая
Коза,
Игpает медными
Глазами
С баламутами,
С малыми pебятами
Игpает
И глядит
И боязно, а веpится
(Пути земли немеpяны,
Отцами поутеpяно,
А у детей в pуках!)
Волчок косой и сеpенький,
Соpока воpоватая,
Коза ну, та pогатая,
Та стpасть! о двух pогах,
К воpотцам пpитулится, и
Зовёт детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком,
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дуpачкам
Пpо мамку с молочком,
Щекочет их и бьёт по щекам.
(Боpодка недожёвана,
Глаза смеются! жёлтые
Молочным кулачкам)
Щекочет их и бьёт по щекам.
а всё-таки мамкой бывала она.
Менялась, а всё оставалась одна,
По-волчьи говоpила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена
А кашку ваpила,
А хлеб воpовала,
И пахла как пахнет над домом луна
А след под луной у окна,
А тени следов пpи луне,
(Рожок и еще pожок),
А боpода не стене,
(Шажок и ещё шажок
В смятении, в полусне)
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на пpостыне
***