Устин читал обо всем этом и явственно слышал голос Филиппа Меньшикова: «Россия большая, на одной стороне ночь, на другой день. А мир еще больше, вот что. А разве может мир терпеть такую несправедливость?»
«Не может Не может!» гудело в голове Устина всю ночь. И, кажется, всю ночь он про себя так же горько и тяжело усмехался чему-то.
Второй раз послышался стук в дверь. Устин собрал листочки, рассыпанные по полу, сложил их в папку и крикнул:
Ну кто там ни свет ни заря?
Дверь приоткрылась, вошла Пистимея.
Вот она, голубушка, нахмурил брови Устин.
Всю ноченьку молилась за выздоровление твое, Устинушка. И Пистимея скорбно поджала губы.
Вот как? насмешливо сказал Устин.
Ага Утро, рассвело уже, собирайся. Я к Марфе побежала, а ты не мешкай тут, Устинушка. Ехать надо ведь нам
Ступай. Приду, коротко бросил Устин.
Пистимея ушла. Морозов не спеша оделся. Одеваясь, не заметил, не слышал, как вошел Меньшиков.
Демид сел на то же место, где сидел вчера.
Значит, так, Устин, сказал он, поглаживая папку. Ты поедешь сейчас домой. Захару скажешь был припадок. Перепил, мол, горячка и хватила. Пистимея действительно не зря тебя в больницу повезла: это поможет тебе отвязаться от всяких подозрений. Да смотри теперь у меня!
Устану почему-то показалось, что над его головой болтается паук. Но глянуть наверх побоялся.
Заниматься будешь тем же, продолжал Демид. Только осторожнее, тоньше. С бригадиров-то, наверное, снимут тебя теперь.
Должно быть.
Ну, это ничего. Заниматься, говорю, тем же будешь. Я свой вклад делаю для этого вот Демид легонько хлопнул по папке. Зинку вот сам видел. Не будет, поди, если начнется что, мосты взрывать, как
Как кто?
В кино-то ходишь, поди? Видел, однако, как такие вот соплюхи эшелоны с немецкими солдатами под откос пускали. Так вот чтоб не пускали ты и В общем, я делаю свой вклад, и ты делай свой. Поплотнее молодежью-то занимайся. Внучка этой Вороновой Марьи как ее?..
Шатрова Иринка.
Вот-вот! Эта не только эшелоны под откос спускать будет. Эта эта Демид не нашел подходящего выражения и замолчал. Эта еще похлеще вырастет. Чего на нее смотреть?
Я не смотрю.
А чего же она у тебя, говорят, ходит, будто в радости выкупанная? Демид заворочал своими круглыми глазами. И этой по сердцу надо чем-то, чтоб заизвивалась от боли, чтоб вместо воздуха горстями жгучий перец заглатывала.
Боюсь я, выдавил из себя через силу Устин. Не ее Анисима боюсь. Он, змей ехидный, глаз с меня не спускает. Если что, так сразу меня
Боишься? Демид встал, подошел к Морозову. Боишься?! Да ведь по-всякому можно. Хитра лиса, да хитрей охотник.
Тебе хорошо тут руководить да присказки всякие вспоминать. А меня Позавчера, например, Фрол Курганов случайно ишь ты, совсем случайно! наткнулся в поле на припрятанные стожки сена. Пустяк вроде, а меня оглушило, как палкой по башке. Когда Смирнова отвозил, еще один удар: «Объясни мне весь твой разговор с Кургановым у конюшни. Всю махинацию с этим сеном в Пихтовой пади объясни» А как я объяснять буду? Вчерашней ночью третий удар. Снова от Фролки Курганова: «Подгниют корешки-то упадет дерево». Тебе-то не понять, может, о чем он намекает, а я знаю Тут уж от этого удара искры из глаз посыпались, в глазах потемнело Да что там первый, второй, третий! Чего их считать, удары! Разве их пересчитаешь, коль сыплются они в последнее время справа, слева, спереди, сзади не успеваешь поворачиваться. А порой, говорю, даже и не знаешь, откуда они, с какой стороны Даже племянница твоя разлюбезная, Наташка Знаешь, поди, как у меня с ней. Пистимея, должно, в курсе держала Боится она, а нет нет да и полоснет глазами. А время-то идет А ну, как расклеит рот? Или тот же Анисим Шатров! Этот ничего вроде и знать-то не должен, а ведь И этот вчера заухмылялся слюняво прямо в морду Илюшке Юргину: «У тебя, однако, макушка-то давно острижена, одни усы остались». Тоже прибауточка, а к чему она? Да и сам Илюшка, мешочник мокрогубый, окрысился на меня: «Но, но, на равных ведь играем!» На равных! Вон как заговорил! Понятно? Вот и боюсь. Вот и жду со дня на день
Демид слушал Устина терпеливо, не перебивая. Это почему-то начало успокаивать Устина, он говорил постепенно все тише и тише и, наконец, умолк, как-то даже недоуменно поглядывая то на Демида, то в сторону.