- Попробовал бы ты ее запеканку или лапшевник вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как водится: я о своих делах, он о своих. Я - о том о сем, пятое - десятое, а он об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и под конем", нынче богач, завтра - нищий, потом снова при деньгах и опять бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов", "Мальцев-Шмальцев" бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший - десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги - что щепки!
- Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, - говорю я ему, - то, что ты рассказываешь о своих диковинных делах, - это, конечно, ловкости требует, уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не приезжает к тебе верхом на метле...
- Эх, - отвечает он со вздохом. - Об этом, реб Тевье, лучше не напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, - вы бы сами сказали, что я праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть, - говорит, - кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о ней мне не к чему, - вы сами ее знаете!
- В общем, - говорю я, - у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие, и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки - волдырь!
- Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка болячкой, но волдырь, - отвечает он, - хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского.... Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все начистоту. В чем дело?
- Так как, - говорит он, - у нас в Егупце сейчас деньги, можно сказать, на вес золота, а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы в настоящее время отхватить порядочный куш, а меня вы бы очень поддержали, прямо-таки из мертвых воскресили бы!
- Рассуждаешь ты, как мальчик! - отвечаю я. - Думаешь, у меня егупецкие деньжищи, полуимпериалы? Глупенький! Дай бог нам с тобою в компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
- Конечно, - говорит он, - я и сам понимаю... Но вы думаете, что для этого нужны большие деньги? Дайте мне, - говорит, - одну сотню, и в течение трех-четырех дней я сделаю вам из нее двести, триста, шестьсот, семьсот, - а почему бы и не всю тысячу?..
- Очень, - отвечаю я, - может случиться так, как в писании сказано: "Барыш под рукой, да карман - за рекой..." Bce это хорошо, когда есть чем рисковать. А как же быть, если и сотни нет? Вот и получается: "Пришедший в одиночку, в одиночку и изыде", - иначе говоря: хворобу вложил, - лихоманку достал!..
- Бросьте! - говорит он. - Сотня у вас еще найдется, реб Тевье! При ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
- А что толку, - отвечаю я, - от моего имени? Имя, конечно, вещь хорошая, да беда в том, что я так при имени своем и остаюсь, а денежки-то все-таки у Бродского... Если хочешь знать в точности, то у меня всего-навсего едва ли сотня наберется. Да и ею надо тысячу дыр заткнуть: во-первых, дочь замуж выдать...
- Об этом и разговор! - перебил он меня. - Когда еще, реб Тевье, вам такой случай подвернется: вложить в дело одну только сотню, а получить, с божьей помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей и еще кое на что?
И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из одного рубля делают три, а из трех - десять.