Вряд ли, гений, ты распределяешь кету В белом доме против кооператива, Что хвосты луны стоят до края света Чередой ночных садов без перерыва.
Все утро с девяти до двух Из сада шел томящий дух Озона, змей и розмарина, И олеандры разморило.
Синеет белый мезонин. На мызе сон, кругом безлюдье. Седой малинник, а за ним Лиловый грунт его прелюдий.
Кому ужонок прошипел? Комупрощально машет розан? Опять депешею шопен К балладе страждущей отозван.
Когда ее не излечить, Все лето будет в дифтерите. Сейчас ли, черные ключи, Иль позже кровь нам отворить ей?
Прикосновение руки И полвселенной в изоляции, И там плантации пылятся И душно дышат табаки. Пианисту понятно шнырянье ветошниц С косыми крюками обвалов в плечах. Одно прозябанье корзины и крошни И крышки раскрытых роялей влачат. По стройкам таскавшись с толпою тряпичниц И клад этот где-то на свалках сыскав, Он вешает облако бури кирпичной, Как робу на вешалку на лето в шкаф. И тянется, как за походною флягой, Военную карту грозы расстелив, К роялю, обычно обильному влагой Огромного душного лета столиц. Когда, подоспевши совсем незаметно, Сгорая от жажды, гроза четырьмя Прыжками бросается к бочкам с цементом, Дрожащими лапами ливня гремя. Я вишу на пере у творца Крупной каплей лилового лоска. Под домами загадки канав. Шибко воздух ли соткой и коксом По вокзалам дышал и зажегся, Но едва лишь зарю доконав, Снова розова ночь, как она, И забор поражен парадоксом. И бормочет: прерви до утра Этих сохлых белил колебанье. Грунт убит и червив до нутра, Эхо чутко, как шар в кегельбане. Вешний ветер, шевьот и грязца, И гвоздильных застав отголоски, И на утренней терке торца От зари, как от хренной полоски, Проступают отчетливо слезки. Я креплюсь на пере у творца Терпкой каплей густого свинца. Пей и пиши, непрерывным патрулем Ламп керосиновых подкарауленный С улиц, гуляющих под руку в июле С кружкою пива, тобою пригубленной. Зеленоглазая жажда гигантов! Тополь столы осыпает пикулями, Шпанкой, шиповником тише, не гамьте! Шепчут и шепчут пивца загогулины.
Бурная кружка с трехгорным рембрандтом! Спертость предгрозья тебя не испортила. Ночью быть буре. Bиденья, обратно! Память, труби отступленье к портерной!
Век мой безумный, когда образумлю Темп потемнелый былого бездонного! Глуби мазурских озер не раздуют В сон погруженных горнистов самсонова.
После в москве мотоцикл тараторил, Громкий до звезд, как второе пришествие. Это был мор. Это был мораторий Страшных судов, не съезжавшихся к сессии.
10. Поэзия
Поэзия, я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев: Ты не осанка сладкогласца, Ты лето с местом в третьем классе, Ты пригород, а не припев.
Ты душная, как май, ямская, Шевардина ночной редут, Где тучи стоны испускают И врозь по роспуске идут.
И в рельсовом витье двояся, Предместье, а не перепев Ползут с вокзалов восвояси Не с песней, а оторопев.
Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго, долго до зари Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри.
Поэзия, когда под краном Пустой, как цинк ведра, трюизм, То и тогда струя сохранна, Тетрадь подставлена, струись!
11. Два письма
Любимая, безотлагательно, Не дав заре с пути рассеятся, Ответь чем свет с его подателем О ходе твоего процесса. И если это только мыслимо, Поторопи зарю, а лень ей, Воспользуйся при этом высланным Курьером умоисступленья. Дождь, верно, первым выйдет из лесу И выспросит, где тор, где топко. Другой ему в догонку вызвался, И это под его диктовку. Наверно, бурю безрассудств его Сдадут деревья в руки из рук, Моя ж рука давно отсутствует: Под ней жилой кирпичный призрак. Я не бывал на тех урочищах, Она ж ведет себя, как прадед, И знаменьем сложась пророчащим Тот дом по голой кровле гладит.