На него самого все происходящее никак не подействовало, и на мертвеца, высунувшего из распаха свой длинный унылый нос, он смотрел спокойно.
Приоткрыв дверцу машины, Каукалов выглянул наружу. В проезде никого, ни единой живой души. "Вымуштровали марьинских лохов, удовлетворенно отметил он, - они после восьми вечера на улицу уже носа не кажут, сидят, как тараканы, - каждый в своем мусорном ведре..."
- А ну, помоги мне перетянуть его на заднее сиденье, - попросил он Аронова. - И быстрей, быстрей! Если задержимся здесь - засветимся.
Аронов согласно покивал, сделал несколько судорожных глотательных движений, загоняя внутрь то, что попыталось вылезти наружу, просипел что-то невнятно и, стыдясь своей слабости, стыдясь Каукалова, взялся за ноги убитого водителя, сдернул их с педалей; Каукалов, засопев от натуги, подхватил мертвеца под мышки, переволок его на заднее сиденье, тот медленно пополз набок.
- Сейчас все испачкает кровью! - Каукалов брезгливо поморщился. Йэх! - Он выровнял водителя, поглубже натянул ему на голову пиджак, приказал напарнику: - Держи его так, не давай заваливаться!
Илья послушно выполнил распоряжение, он вообще с сегодняшнего вечера признал старшинство Каукалова над собой - тот был опытнее, злее, храбрее, сильнее Аронова. В глотке у Ильи что-то булькнуло, он схватился одной рукой за горло, сделал несколько глотательных движений, другой крепко держал труп за плечо.
Каукалов проворно переместился за руль, вслепую пошарил внизу - в кармане двери у такого аккуратиста, как убитый владелец машины, обязательно должна быть тряпка, - и не ошибся, выдернул из пластмассового кармана тщательно сложенный чистый клетчатый лохмот, протер им круг руля, на котором чернело несколько блестких капель крови, потом махнул тряпкой по сиденью и вновь выругался:
- Накровянил кругом, гад! - Быстро толкнул рычажок скорости вперед, скомандовал сам себе, будто космонавт Гагарин: - Поехали!
Когда вырулили на Шереметьевскую улицу, освещенную малость лучше, чем проезды Марьиной Рощи, хотя все равно слабо, тускло, с купеческим скупердяйством, Илья испугался:
- А нас не засекут?
- Кто? Не боись, родимый, не засекут... На улице - глянь-ка, ни людей, ни машин, - Каукалов привычно отвернул обшлаг куртки, посмотрел на "ориент-колледж": стрелки показывали десять минут двенадцатого. Оторвался от руля, развернулся всем корпусом, толкнул рукой в заваливающегося владельца машины, прикрикнул на напарника: - Держи его крепче, сказал же тебе! Иначе хрен машину отмоем!
Аронов, который с трудом боролся с подступающим удушьем, с тошнотой и не заметил, как выпустил убитого, очнулся и, горячечно поблескивая влажными черными глазами, наклонился, схватил покойника за запястье, крепко сжал и вновь поспешно отодвинулся от него. Держал убитого на расстоянии, одной рукой. Каукалов грубо захохотал:
- Не бойся, он не кусачий!
Словно бы в ответ на его слова в убитом, родившись где-то внутри, в груди, в животе, также раздался скрипучий могильный смех. Аронов ощутил, как от сильного, какого-то обморочного страха у него на голове дыбом поднялись волосы, и он ещё дальше отодвинулся от убитого. Смех повторился леденящий, тяжелый, его испугался не только Аронов, - испугался и Каукалов. Лицо его вытянулось, посинело, рот открылся сам по себе, он приник к рулю, совсем прилип к нему и, если бы не рулевая колонка, наверное, вообще бы выдавил ветровое стекло.
За смехом из мертвеца наружу выпростался стон - затяжной, живой, страшный, Аронов почувствовал, что его трясет - сами по себе приподнимаются и опускаются плечи, дрожат руки, потряхивает ноги, челюсть отвисла и из открытого рта на модную, с замшевыми вставками, куртку течет слюна, пальцы просто пляшут, и ему становится уже невмоготу держать убитого, тот валится, давит на него.