Тогда они потеряли трех человек, но смогли уползти и оторваться от преследования. Которого, может быть, и не было.
— Зачем ты стрелял? — спросили его.
— Я же говорю — мне хода назад нет. Там меня ждет только тюрьма.
Теперь ему доверяли больше. И гоняли меньше. И почти перестали бить.
— Хочешь быть как мы? — хохотали боевики, хлопая его по плечу.
— Ну а почему бы и нет?..
Но только на войне словам веры нет. Настал день, когда боевики притащили в лагерь пленных — трех солдат-срочников. Пацаны затравленно озирались по сторонам, не зная, чего ждать, к чему готовиться. Степан знал — к чему. Догадывался.
Боевики развлекались, толкая и пиная пленников, видя, как те моргают глазами и почти уже плачут.
— Э-э... шакалы!..
Боевики презирали русских солдат за их слабость, трусость и неготовность умереть. Они не были мужчинами!
— Счас я тебя рэзать буду! — пугали они, подступая вплотную, хватая пленников за волосы и размахивая перед их глазами кинжалами.
Солдаты тряслись от ужаса, выкатывая глаза и отодвигаясь от мелькавшей перед их лицами стали.
— Ха-ха-ха, — покатывались довольные собой и своими шутками боевики.
Они глумились над слабыми, оглушенными страхом восемнадцатилетними мальчишками, чтобы чувствовать свою силу и удаль. Но их развлечение было опасным, пугая пленных смертью, они распалялись все больше и больше.
— Хочешь убить его? — вдруг почти дружелюбно спросил командир боевиков Степана, выдергивая в сторону крайнего пацана. — На — убей!
И протянул ему пистолет.
Боевики обрадовались новому развлечению. Но автоматы, на всякий случай, сняли с предохранителей и направили на пленников. На всех четверых пленников.
— Давай, покажи, что ты мужчина! — повторил командир. — Если ты убьешь его, мы тебе поверим!
«А если не убью, то они убьют его. А потом все равно убьют их. Убьют — всех», — подумал Степан.
Мальчишка в руках командира боевиков не дергался, он затих, замер, как кролик, которого обвил, приготовившись сожрать, удав.
В глазах его была мольба и была тоска. Смертная. А по щекам беззвучно ползли, капая вниз, слезы.
Степан взял протянутый ему пистолет.
И тут же в руках одного из боевиков оказалась видеокамера. Нет, это было не только развлечение, это была проверка и была вербовка. Если они снимут, как он расстреливает своих, то тогда точно деваться будет некуда. Тогда он точно — их!..
— Ну, давай, стреляй!..
Степан медленно, с усилием, поднял оружие. Пистолет плясал в его руке, так что прицелиться было невозможно. Но можно было и не целиться, потому что цель стояла в двух шагах.
Каково это стрелять в безоружного, стоящего в двух шагах от тебя человека, да еще в «своего», да еще понимая, что он ни в чем не виноват, что его не спросясь, а просто прислав повестку, привезли сюда и отдали в руки боевиков.
Их все равно, не он — их, так они. Хоть так, хоть так!.. Но так — его вместе с ним...
— Эй... ты что? — недовольно спросил, хлопнув его по спине, командир.
Солдат, неотрывно уставясь, смотрел на пистолет. В черную дырку дула, из которой на него глядела его смерть. И на палец, который торчал в спусковой скобе.
На его палец.
Он почувствовал, что веселье кончилось, что боевики внимательно приглядываются к нему. Нужно было стрелять... Или умирать...
Он, словно с разгона в ледяную воду прыгая, нажал на спусковой крючок.
Пистолет резко дернулся.
Ба-ах!.. Оглушительно, для него оглушительно, бабахнул выстрел! Отбитая отражателем, полетела в траву, сверкнув на солнце, пустая гильза.
Боевики одобрительно заржали.
А вот солдат — тот убившего его выстрела не услышал. Тупая девятимиллиметровая пуля ударила его в лицо, отбрасывая и опрокидывая назад, раздирая в клочья мозг. Он всплеснул руками и рухнул навзничь. Уже мертвым.
— Молодец! — похвалил Степана командир.