То есть это Вулф шел вперевалку, а я так шагал очень даже бодро.
В кабинете, вместо того чтобы заняться каталогами или какими-нибудь другими игрушками, Вулф откинулся в кресле и, сплетя пальцы поверх вместилища уток, закрыл глаза. В беспамятство он не впал — за тот час, что он так просидел, я несколько раз видел, как он втягивает и выпячивает губы, из чего заключил, что мой шеф над чем-то напряженно раздумывает.
Неожиданно он заговорил:
— Арчи, почему ты сказал, что та девушка хотела позаимствовать книгу?
Выходит, мысли его были прикованы к черногорским барышням. Я махнул рукой:
— Да это я так, поддразнить вас.
— Нет. Ты сказал, она спрашивала, не читал ли я ту книгу.
— Да, сэр.
— И не изучаю ли ее.
— Да, сэр.
— И не читаешь ли ее ты.
— Да, сэр.
Он приоткрыл глаза.
— Тебе не приходило в голову, что она старалась выяснить, не взбредет ли кому-то из нас заглянуть в ближайшее время в ту книгу?
— Нет, сэр. У меня и так голова была забита. Я тогда сидел, а она стояла передо мной, и я больше думал о ее формах.
— Это вообще не мысль, а рефлекс, и отвечает за него спинной мозг, а не головной. Ты говорил, что книга эта — «Объединенная Югославия» Хендерсона.
— Да, сэр.
— А где была эта книга, когда ты вернулся в кабинет?
— На полке, на своем месте. Она сама ее туда поставила. Для черногор…
— Пожалуйста, достань ее.
Я пересек комнату и, сняв с полки книгу, протянул ее Вулфу. Тот заботливо протер переплет ладонью — он всегда так поступает, обращаясь с книгами — затем, не открывая, повернул книгу лицевой стороной к себе, крепко сжал и, подержав так некоторое время, резко отпустил. Открыв ее после этого где-то в середине, он вынул из нее сложенный лист бумаги, засунутый между страницами. Вулф развернул бумагу и принялся читать. Я сел и крепко закусил губу, от души желая, чтобы это помогло мне удержать слова, которые так и просились наружу.
— Так и есть, — произнес Вулф. — Прочитать тебе, что здесь написано?
— Сделайте одолжение, сэр.
Вулф кивнул и начал нести такую тарабарщину, что у меня волосы встали дыбом. Зная, что он только того и ждет, чтобы я прервал его, прося о пощаде, я снова закусил губу. Когда он наконец остановился, я хмыкнул:
— Все это прекрасно, но зря она мне так прямо и не сказала, до чего я умный и привлекательный, вместо того чтобы излагать это на бумаге и прятать между страницами книги. Особенно меня пленили последние слова о том, какой я…
— И особенно не стоило писать такое по-сербскохорватски. Ты говоришь на этом языке, Арчи?
— Нет.
— Тогда, пожалуй, я переведу, что здесь написано. Документ датирован 20 августа 1938 года, написан в Загребе на гербовой бумаге Доневича. В нем говорится примерно следующее: «Предъявитель сего, моя жена, княгиня Владанка Доневич, сим уполномочена безусловно действовать и высказываться от моего имени, удостоверять своей подписью, которая следует ниже за моей собственной, мое имя и мою честь во всех финансовых и политических делах, имеющих отношение ко мне и ко всей династии Доневичей, и прежде всего — в поставках боснийского леса и размещения некоторых кредитов через нью-йоркскую банковскую компанию „Барретт и Дерюсси“. Я сам и от имени всех заинтересованных лиц ручаюсь за ее преданность делу и добропорядочность».
Вулф сложил документ и накрыл его ладонью.
— Подписано Стефаном Доневичем и Владанкой Доневич. Подписи заверены.
Не спуская с него глаз, я сказал:
— Интересно. Он даже не пожалел двадцати центов на нотариуса. Меня вот что волнует. Откуда вы знали, что в книге спрятан этот документ?
— Ничего я не знал. Но то, что она у тебя выспрашивала…
— А, конечно. Ее расспросы разожгли ваше любопытство. Не заливайте! Что же, по-вашему, эта девица — балканская княгиня?
— Не знаю. Стефан женился всего три года назад.