— Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
— Ну что ты…
— Очень устала?
— Совсем не устала, — соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала: — Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан «Украина» и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
— Мы не сможем говорить, — сказал Струмилин, — наверное, они очень громко играют.
— Будем кричать.
— Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
— Кричать — это хулиганство?
— В общем — да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.
— Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, — улыбнулась Женя. — Что ты, папочка?
— Я? — переспросил Струмилин. — Я котлету по-киевски. А ты?
Женя засмеялась и подумала: «У него что-то случилось. Это совершенно точно.» Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.
Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил: «раскладушки». Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
«Красавец парень, — подумал он. — Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то…» Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из «люфтваффе». Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:
— Хотите почитать газеты?
Струмилин молчал. Офицер пожал плечами и сказал:
— Давайте говорить откровенно, ладно?
Струмилин снова ничего не ответил.
— Слушайте, — тихо и грустно спросил офицер, — вы умный человек или обыкновенный коммунист?
— Обыкновенный коммунист, — ответил Струмилин.
— Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?
— С вами — нет.
— Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?
— Понимаю.
— А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?
Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос.
Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли.
Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.
«Я сошел с ума, — одернул себя Струмилин, — дикость какая! При чем тут этот парень?»
Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:
— Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.
— С трусом нельзя ссориться.
— Ты имела возможность убедиться в его трусости?
— Да.
— И ты можешь мне рассказать об этом?
— Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет — у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение.