- Посмотри. Эрендира выглянула из-под простыни и убедилась, что ее кожа такого же цвета, как апельсины. - Сегодня я не хочу, чтобы ты оставался, - сказала она. - Я пришел, только чтобы показать тебе это, -сказал Улисс, гляди внимательно. Он впился ногтями в апельсин, разломил его пополам и показал Эрендире: в самую сердцевину врос чистой воды бриллиант. - Такие апельсины мы и везли к границе, - сказал Улисс. - Но это настоящие апельсины, - воскликнула Эрендира. - Конечно, - улыбнулся Улисс. - Их выращивает папа. Эрендира не могла поверить. Она открыла лицо, взяла бриллиант и, пораженная, стала его рассматривать. - С тремя такими штуками мы сможем объехать весь свет, сказал Улисс. Эрендира уныло протянула ему бриллиант. Улисс настаивал. - К тому же у меня есть грузовик. И потом... гляди! - Он вытащил из-за пазухи старинный пистолет. - Я смогу уехать только через десять лет, - ответила Эрендира. - Уедешь раньше, - сказал Улисс. - Сегодня ночью, когда уснет белый кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова. Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый раз улыбнулись. - Это моя бабушка, - сказала она. - Кто, сова? - Кит. Оба рассмеялись путанице, но Эрендира вернулась к прерванному разговору: - Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки. - Ей ничего не надо говорить. - Все равно она узнает, - сказала Эрендира. - Она все видит во сне. - Когда ей приснится, что ты уехала, мы будем уже по ту сторону границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты... - ответил Улисс. Пытаясь воодушевить Эрендиру своей отвагой, он выхватил пистолет с легкостью кинематографического налетчика и стал подражать звукам выстрелов. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и на прощание она поцеловала Улисса. Растроганный, Улисс прошептал: - Завтра мы увидим корабли. В тот вечер, немного позже семи, когда Эрендира причесывала бабушку, снова подул злосчастный ветер. Индейцы-носильщики и музыкальный распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются. Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу. - Значит, так, - сказала она. - Двадцать песо в неделю минус восемь питание, минус три вода, пятьдесят сентаво новые рубашки, итого восемь пятьдесят. Пересчитай хорошенько. Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь: - Спасибо, бледнолицая. Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты. - Так что решим? - спросила она. - Будешь платить четверть стоимости музыки или нет? Отвечая, фотограф даже не поднял головы: - На снимках музыка не выходит. - Но из-за нее людям хочется сниматься, - возразила бабушка. - А вот и нет, - сказал фотограф. - Она напоминает им об умерших, и потому все выходят на карточках с закрытыми глазами. Музыкальный распорядитель вмешался. - Закрывают глаза не из-за музыки, - сказал он, - а из-за вспышки. - Нет, из-за музыки, - настаивал фотограф. Бабушка положила конец спорам. - Не будь дуралеем, - сказала она фотографу. - Посмотри, как идут дела у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. - И категорически заключила: - Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо, что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки. - Я пойду своей дорогой,- сказал фотограф.- В конце концов, я прежде всего художник. Бабушка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.