Ветер, свирепый и злосчастный, трепал холщовые рясы и спутанные бороды и едва не валил с ног. В отдалении возвышался монастырь - строение колониального стиля, с колоколенкой, выглядывавшей из-за грубо оштукатуренных стен. Возглавлявший отряд молодой монах указал пальцем на трещину, прорезавшую глазурованную глину. - Не переступайте этой черты! - крикнул он. Индейцы-носильщики, тащившие дощатый паланкин, в котором ехала бабушка, услышав крик, остановились. Бабушка, невзирая на неудобную позу, одуряющую пыль и струящийся пот, сохраняла высокомерный вид. Эрендира шла пешком. За паланкином вытянулась цепочка из восьми нагруженных индейцев, а завершал процессию фотограф на велосипеде. - Пустыня ничья, - сказала бабушка. - Она принадлежит Богу, - ответил миссионер. - А вы попираете его святые законы споим омерзительным промыслом. Бабушка узнала кастильскую манеру выражаться и решила, что столкновения лучше избежать, чтобы не разбить себе голову о подобную непреклонность. Это было вполне в ее характере. - Чудно ты говоришь, сынок. Миссионер показал на Эрендиру: - Эта девочка несовершеннолетняя. - Но она моя внучка. - Тем хуже, - отвечал монах. - Если ты по доброй воле не согласишься доверить ее нашей опеке, придется говорить с тобой подругому. Этого бабушка не ожидала. - Ну ладно, желторотый, - сдалась она, перепугавшись. - Только рано или поздно я вернусь, вот увидишь. Три дня спустя после встречи с миссионерами, когда бабушка с Эрендирой устроились на ночлег в деревне неподалеку от монастыря, шесть безмолвных фигур, передвигаясь по-пластунски как штурмовая группа, незаметно проскользнули в палатку. Молодые и сильные послушницы-индианки в одеяниях из грубого полотна промелькнули в неверном лунном свете. Абсолютно бесшумно они набросили на Эрендиру москитный полог, спеленали ее и, спящую, вынесли из палатки, как большую хрупкую рыбу, угодившую в сеть. Не было средства, к которому не прибегала бы бабушка, чтобы вырвать внучку из-под опеки миссионеров. Испробовав все способы от самых прямолинейных до самых затейливых, бабушка обратилась за помощью к гражданским властям, представленным офицером, которого она застала дома полураздетым в тот момент, когда он стрелял из винтовки в темную, одиноко висящую посреди раскаленного неба тучу. Он старался продырявить тучу, чтобы пошел дождь, и, время от времени прекращая ожесточенную и бесплодную пальбу, слушал бабушку. - Я ничего не могу сделать, - сказал он в конце концов. - По конкордату, монахи могут держать девочку, пока она не станет совершеннолетней. Или пока не выйдет замуж. - Зачем же вас тогда здесь держат? - спросила бабушка. - Чтобы я устраивал дождь, - ответил алькальд. Тут, видя, что туча вне его досягаемости, он отвлекся от своих общественных обязанностей и полностью занялся бабушкой. - Вам нужен солидный человек, который мог бы за вас поручиться, - сказал он. - Кто-нибудь, кто подтвердил бы вашу нравственность и добропорядочность в письменном виде. Вы случайно не слышали о сенаторе Онесимо Санчесе? В голосе бабушки, сидевшей на самом припеке, на скамеечке, чересчур узкой для галактических размеров ее зада, прозвучала величественная ярость: - Я - бедная одинокая женщина, покинутая в бескрайней пустыне. Алькальд, правый глаз которого косил из-за жары, взглянул на нее с жалостью. - Тогда, сеньора, не тратьте времени попусту,- сказал он. Что с возу упало... Бабушка, однако, этого так не оставила. Она разбила палатку напротив монастыря и впала в задумчивость одинокого воина, осадившего укрепленный город. Бродяга-фотограф, хорошо знавший бабушку, увидев, как пристально глядит она на монастырь, сидя на солнцепеке, сложил свои пожитки на багажник велосипеда и приготовился ехать.