— Кто станет теперь вспоминать об этих старых делах? Я ведь вам говорил вчера, какими смешными мещанами я считаю всех здешних жителей.
Франциска молчала. Она занялась своими перчатками, а затем поправила шляпу. Когда они подошли к дому зубного врача Фигдора, она взглянула Жаку в глаза и покраснела.
— Еще никто ни разу не гулял со мной по городу! — сказала она.
Жак вежливо снял шляпу.
— Да, вот как глупы здесь люди! — сказал он, вздохнув. — Вы будете вечером в отеле? Не доставите ли вы мне удовольствие поужинать с вами?
Жак узнал, что Франциска останется в городе по крайней мере еще на месяц. Ее все еще задерживают судебные формальности по делу о наследстве.
XXI
Нет, Жак, разумеется, не был настолько узок, чтобы заботиться о мнении анатолийских обывателей. Он не заходил так далеко, как Янко, который намеренно дразнил здешнюю публику, но не желал делать ни малейших уступок косности и предрассудкам анатолийцев. Он часто обедал у своих братьев и у госпожи Ипсиланти, но, когда ему приходилось обедать в «Траяне», без всякого смущения садился за столик Франциски. Было бы просто смешно сидеть в крошечном зале за разными столиками.
Вначале Корошек с трудом скрывал свое смущение, когда видел Жака за столом Франциски. Корошек находил, что Жак в своей любезности зашел уж слишком далеко. А госпожа Корошек с недоверием выглядывала через окошко для подачи блюд в столовую, и Жак мгновенно упал в ее глазах. Его мать перевернулась бы в гробу! И как ласково он улыбается этой преступной особе! Убиралась бы она лучше в «Рюсси»!
Ксавер прислуживал с величайшим вниманием. Откуда этому Корошеку и его старухе знать, что такое светский человек! Да и восемьдесят тысяч крон — это в конце концов восемьдесят тысяч крон!
У Франциски, слава богу, вышли ее ужасные духи, запах которых Жак ощущал даже в своей комнате через дверь. От нее пахло, как от настоящей кокотки, и госпожа Корошек затыкала себе нос, когда Франциска проходила мимо. Франциска утверждала, что эти духи — dernier cri Сноска7 у бухарестских дам, но Жак был очень рад, когда мог преподнести ей другие.
Франциска в первые дни разыгрывала перед Жаком роль «дамы из Бухареста», но затем с каждым днем к ней все больше и больше возвращалась ее естественность. «Она просто крестьянка, лишенная своей натуральности двухлетним пребыванием в пансионе», — думал Жак. Однако ее характер был все же значительно сложнее, чем ему показалось вначале. У нее были свои причуды, совершенно неожиданно в ней просыпались порой ее старое недоверие и подозрительность.
— Я не знаю, чего вы от меня хотите, господин Грегор, — сказала она, — но иногда мне кажется, что вы издеваетесь надо мной.
— Я просто вижу в вас товарища, — ответил Жак. — Мы оба чувствуем себя в здешнем обществе чужаками, почему бы нам не познакомиться поближе? Как вы считаете?
Франциска нахмурилась. Когда она над чем-нибудь серьезно задумывалась, на лице у нее порой появлялось какое-то злое выражение.
— Товарища? Я вам не верю. Я никак не могу понять, чего вы от меня хотите.
И она внезапно рассмеялась своим беспричинным смехом, действовавшим Жаку на нервы. Этот смех звучал как-то неприятно резко, — так смеются деревенские девушки. «Она, должно быть, совсем не музыкальна», — подумал Жак. И действительно, Франциска призналась, что ничего не понимает в музыке. В пансионе она была освобождена от уроков игры на рояле.
Жак пытался понемногу подчинить ее своему влиянию, но так, чтобы не задеть ее самолюбия. У Франциски были дурные манеры, она не умела держать себя за столом. Клала локти на скатерть, когда ела суп. Но ему приходилось быть очень осторожным.
— Почему вы все придираетесь ко мне? — говорила иногда Франциска недовольным тоном.