Может быть, беда как раз в том, что онанедостаточно выжила из ума. Настоящее умственное расстройство не имеет преград. Быть не в себе настолько, чтобы пожелать не быть достаточно невменяемой, чтобы понять… теперь это безумие единственно бесполезно.
Вина кольнула сердце Исты при виде красного, перепуганного, потного лица ди Феррея, который осадил коня рядом с ней.
– Рейна! – воскликнул он. – Миледи, что вы тут делаете? Он буквально выпал из седла, чтобы схватить ее за руки и заглянуть в глаза.
– Я очень устала от тоски, царящей в замке. Решила в одиночестве прогуляться по весеннему солнышку.
– Миледи, но вы прошли пять миль! И эта дорога совсем вам не подходит…
Это верно, а я не подхожу ей.
– Ни фрейлин, ни охраны, пятеро богов! Как же ваше положение в обществе, безопасность?! Пожалейте мои седины! Из-за вашего поступка у меня не осталось ни одного темного волоса.
– Приношу извинения вашей шевелюре, – сказала Иста, действительно начиная раскаиваться. – Ни ей, ни вам не нужно обо мне так беспокоиться, милый ди Феррей. Я просто… хотела прогуляться.
– В следующий раз сообщите об этом мне, и я все устрою…
– Я сама справлюсь.
– Вы – вдовствующая рейна Шалиона, – твердо объявил ди Феррей. – Вы, благодарение богам, – родная мать рейны Исель. Вы не можете просто так разгуливать по дорогам, словно какая-то простолюдинка.
Иста тяжело вздохнула, подумав, что совсем неплохо быть какой-то простолюдинкой, а не скорбной Истой. Впрочем, у простолюдинок наверняка немало своих печалей, куда менее поэтических, чем у рейн. Но спор посреди дороги вряд ли к чему-нибудь приведет. Ди Феррей приказал груму спешиться, и рейна благосклонно позволила усадить себя на его место. Платье не было предназначено для верховой езды, и юбки ужасно неудобно смялись, едва только ноги нащупали стремена. Иста нахмурилась, когда грум забрал у нее поводья и повел ее коня под уздцы.
Ди Феррей, увидев слезы в глазах госпожи, перегнулся через луку седла и коснулся ее руки.
– Я понимаю, – ласково произнес он. – Смерть вашей матери – огромная потеря для всех нас.
Я закончила оплакивать ее две недели назад, ди Феррей. Однажды Иста поклялась, что никогда больше не будет ни плакать, ни молиться. Но оба обета были нарушены в те последние страшные дни у постели больной. После этого ни плач, ни молитва уже не имели смысла. Она решила не мучить управляющего объяснениями, что на сей раз она оплакивает себя саму, причем не слезами скорби, а слезами ярости. Пусть он считает, что последняя утрата немного выбила ее из колеи. Но эта утрата действительно последняя.
Ди Феррей не меньше, чем она, вымотанный трауром и приемами прошедших двух недель, не приставал к ней с разговорами, а грум просто не осмеливался открыть рот. Иста поудобнее устроилась в седле и принялась смотреть, как дорога сворачивается перед ней, словно ненужный ковер. Что же теперь ей нужно? Рейна закусила губу, глядя между мерно покачивающихся ушей своего коня.
Через некоторое время уши настороженно приподнялись. Иста проследила, куда смотрит их фыркающий владелец, и увидела, как со смежной дороги к ним приближается другая кавалькада человек из двадцати и такого же количества лошадей и мулов. Ди Феррей привстал на стременах и окинул отряд подозрительным взглядом, но потом успокоился, увидев четырех всадников в голубых туниках и серых плащах, выдающих в них воинов Ордена Дочери, которым предписано обеспечивать безопасность паломников. Группа подъехала ближе, и теперь можно было разглядеть как мужчин, так и женщин, одетых в цвета выбранного ими бога в той степени, в какой позволял гардероб; помимо всего прочего рукава паломников украшали разноцветные ленты в знак их святых намерений.