Толстая весёлая тридцатипятилетняя Надька и стала его первой женщиной, после чего она с позором была изгнана из дома Вероникой Ивановной, неожиданно вернувшейся домой и заставшей Мишеньку, как лягушонка барахтающегося на расплывшейся как амёба Надьке. Вероника Ивановна пожаловалась мужу, но Гавриил Михайлович, представив себе описанную женой картину, так расхохотался, что его чуть не хватил удар. У него из глаз текли слезы, он указывал пальцем на Мишку и сумел выдавить только из себя: «Молодец, парень… Так держать…» Да, как все было хорошо, он жил в настоящем земном раю. Но… Всему приходит закономерный конец, за все в жизни надо платить. Особенно за богатство в нищей стране…
В январе 1983 года, когда Михаил вернулся из школы, то обнаружил дома печальную картину… Все было перерыто вверх дном, а в гостиной сидела вся в слезах мать и пила коньяк.
— Что? — бросился к ней Миша. — Обокрали квартиру? Где отец?
Мать как-то странно улыбнулась и влила в свой рот полную рюмку коньяка. Мутным взглядом поглядела на сына.
— Да что такое?! — крикнул Михаил, хотя до него уже кое-что начало доходить.
— Вот такие дела, Мишель, — блаженно улыбалась мать. — Кажется, финита ла комедиа… Кончились благословенные брежневские времена… Теперь приходится отвечать… Впрочем, — вдруг крикнула она и стукнула кулаком по столу, — мы ещё поборемся! Ничегошеньки они у нас не нашли… Видишь, все перевернули, а ничегошеньки не нашли… Наш папочка не дурачок… Наш папочка, наш Гаврюшенька…
И, произнеся его имя, вдруг как-то сразу обмякла, стала медленно оседать на стул, присела на самый краешек и чуть не грохнулась на пол. Михаил еле успел поддержать её.
Может быть, отец бы и поборолся, опытнейший адвокат Сидельников обнадёживал мать, но… уж больно строго взялся за борьбу с коррупцией новый Генсек… Тогда ещё всерьёз думали, что в нашей стране можно бороться с коррупцией. Поглядел бы кто-нибудь лет на десять-пятнадцать вперёд, узнал бы, что такое настоящая коррупция, настоящее масштабное воровство… Но не дай бог было в восемьдесят третьем году оказаться в роли козла отпущения…
Суд состоялся в июле. Обычно в это время года они бывали на юге, в Пицунде или в Форосе, и обслуживающий персонал санатория или пансионата пытался угадать любое желание Гавриила Михайловича и членов его семьи. Теперь же они сидели в душном помещении районного суда и ждали приговора.
Сидельников пытался ободрить поникшую духом Веронику Ивановну, но давал понять, что очень уж суровые настали времена и что надежды на мягкий приговор весьма призрачны. Больно уж страшная была статья 93 «прим» — хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. По этой статье предусматривалась и высшая мера…
Четырнадцатилетний Михаил сидел в зале суда, глядел на своего пятидесятипятилетнего отца, и порой в его душе шевелилось чувство гордости — ему нравилось, как держался отец, спокойно, уверенно, хотя сильно исхудал, побледнел и совсем поседел. Дело было громкое — в школе его стали дразнить сыном ворюги, причём особенно ретиво издевались те, кто пользовался ранее услугами Лычкина, те, чьим родителям он доставал дефицитные лекарства, путёвки в санатории, билеты в Большой театр или на Таганку… Продолжал глядеть с уважением на Лычкина лишь хулиганистый Игорь Глотов, старший брат которого Николай, несмотря на двадцатилетний возраст, давно уже проторил дорожку в места не столь отдалённые.
Отец сидел за решёткой и делал едва заметные ободряющие жесты жене и сыну, сидящим в зале. Михаилу припомнилось письмо отца, которое недавно принёс им Сидельников.
«Я ничего не боюсь, — писал отец. — За все в жизни надо отвечать, и, в принципе, я всегда был готов к этому, хотя и надеялся на лучшее.