Будь мужчиной, сын, главное в жизни — не остаться никем и ничем. А я, сам знаешь, пожил всласть. И, как писал классик, попил живой крови, а не питался падалью… Что будет, то будет. Пётр Петрович делает все, что может, но времена сейчас лютые. Сами знаете, что по этой статье кое-кому и высшую меру уже привели в исполнение… Так что все, что ниже этого — уже победа…»
Однако, когда судья медленным равнодушным голосом стал зачитывать приговор, Лычкин напрягся, казалось, он сейчас потеряет сознание…
«…к тринадцати годам с отбытием наказания в колонии строгого режима с конфискацией имущества», — произнёс наконец судья, и глаза Лычкина блеснули радостью. Как-то дёрнулся и Сидельников, бросил взгляд на Веронику Ивановну и поднял вверх большой палец правой руки.
«Это победа, Вероника Ивановна, победа! — сказал он после. — И это ещё не все! Ещё не вечер, я подаю апелляцию в вышестоящий суд… Мы ещё поборемся…»
И наверняка бы поборолся, но… слишком сильными оказались впечатления для полнокровного Гавриила Михайловича. Его не успели этапировать в зону, он скончался в Бутырской тюрьме в начале августа того же года от обширного инфаркта…
— Эх, Гавриил Михайлович, — развёл руками Сидельников, узнав о случившемся. — Не выдержало сердечко. Как выяснилось, он вообще был очень больным человеком, так определило вскрытие, сосуды ни к черту… Работал много, пожил хорошо, не жалел себя… Нет слов, Вероника Ивановна, просто нет слов… Редкий человек, так держался, так радовался приговору, и на тебе… Ещё раз мои вам глубочайшие соболезнования…
— Довели, гады, — простонала мать. — В камере сорок человек сидело, воздух портило… Разве он к такому привык? А ему же как-никак пятьдесят шестой год пошёл, Пётр Петрович… Да, умеют у нас угробить…
Сидельников получил свой гонорар и откланялся.
— А вообще-то, отец преступник или нет? — задал идиотский вопрос наивный Михаил, полагавший, что роскошная жизнь их семьи была предопределена откуда-то свыше.
— Все на свете относительно, сынок, — усмехнулась мать. — Сам знаешь, в каком лживом обществе живём… А отец… Он молодец, наш папочка… Его голыми руками не взять… Улетел он от них… Правда, и от нас тоже…
— А как теперь… все это? — обвёл вокруг руками Михаил. — С конфискацией ведь…
— Как? — тяжело вздохнула мать. — Квартиру эту отберут, дадут другую, дача оформлена на меня, одна машина тоже на меня, другая на дядю Борю, посмотрим… Кое-что отдадим, а остальное… Потом узнаешь, — хитро усмехнулась она.
Из четырехкомнатных апартаментов в элитном доме на Ленинградском проспекте осенью переехали в двухкомнатную хрущобу на Каширском шоссе.
А ещё через месяц мать объявила сыну, что ему от наследства отца кое-что причитается.
— Вот тебе, сынок, пятьдесят тысяч наличными, и «девятку» переоформим на тебя, когда подрастёшь…
— Да? — насторожился Михаил, желая, чтобы все было поделено поровну. — А сколько же у отца было всего?
Мать усмехнулась и многозначительно покрутила пальцем у виска.
— Мишенька, у нашего папочки ничего не было, никаких наличных денег, никаких сберкнижек, ничего вообще… Государственную квартиру отобрали, дали вот это, — она с презрением оглядела крохотные, с низкими потолками, комнатушки хрущобы, — дача давно уже оформлена на меня, потому что её построил мой покойный отец, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, построил своими руками и руками своих друзей… Он же презентовал мне «девятку», также оформленную на меня, и я дарю её тебе.