Попозже придёшь, детка…
Люсенька улыбнулась ещё обворожительнее и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
— Хорошая девушка, — продолжал улыбаться Гнедой и вдруг согнал улыбку с лица и помрачнел. — Говори. А все это потом. Сначала о деле…
— Так… Во-первых, люди Славки Цвета не приехали на толковище. Мы ждали, ждали…
— Это все туфта, — произнёс Гнедой. — Славку Цвета вчера повязали. А с остальными я договорился. Все будет путём, Живоглот.
— На чем это Цвет погорел? — удивился Живоглот.
— На своей жадности и недружелюбии по отношению к конкурирующей фирме, — доходчиво пояснил Гнедой. — Но хватит об этом. Говори, зачем пришёл.
Живоглот подробно рассказал Гнедому о плане, предложенном ему Лычкиным. Тот на первый взгляд слушал невнимательно, грыз солёные орешки, пил минералку. Но Живоглот знал своего собеседника, знал, что он не пропустил ни единого слова из его рассказа.
Ближе к концу Гнедой зевнул.
— А что мы не пьём, собственно говоря? Люсенька нам все принесла, а мы сидим и лясы точим… Нехорошо по отношению к бедной девушке… Ты что будешь пить, дружище?
— Я водочки по старой привычке.
— Ну а я вискача по новой. Надо привыкать к шикарной жизни, Живоглот! Мало мы с тобой отрубей с дерьмом покушали и гнилой водицы попили… Виски надо пить с содовой, а джин с тоником. Ну а водочку с солёным огурчиком, а если позволяет бюджет, вот с этой малосольной сёмгой.
Они выпили и закусили. Потом Гнедой снова зевнул.
— Спать охота, — поморщился он. — Что-то мне с утра охота спать… И чем больше сплю, тем больше хочется. Отчего бы это, Живоглот? Как полагаешь?
— Не знаю… А как с планом-то?
— С планом? А что как? Отличный план, за дело стоит взяться. Возьмём пол-»лимона» баксов за просто так… Разве такие деньги на дороге валяются, а, дружище Живоглот? На дороге и рваный рубль редко попадается, а тут…
— А сколько дать этому… Лычкину?
— Двадцать процентов. Надо уметь быть благодарным за хорошую идею… Кстати, этот Лычкин не родственник ли бывшему директору гастронома Лычкину Гавриилу Михайловичу?
— А как же? Родной сын…
— Крутейший мужик был Гавриил Михайлович, уважали его… Только любил пыль в глаза пустить, повыпендриваться…
— Так ты что, знаком был с ним? — удивился Живоглот.
— Конечно, знаком, Эх, дружище, знал бы ты, с какими людьми я был знаком… С писателями, артистами, музыкантами… А с директором гастронома Гавриилом Михайловичем Лычкиным коротал время в Бутырской тюрьме, куда попал по недоразумению и подлому наговору.
— Кто попал по наговору? — не понял Живоглот.
— И я, и Гавриил Михайлович попали в Бутырскую тюрьму по недоразумению и подлому наговору, — стал втолковывать тупому собеседнику Гнедой. — Это было в восемьдесят третьем году, андроповщина, слыхал? Борьба с коррупцией, всеобщая чистка, возврат к ленинским каким-то там нормам… В те годы некоторые директора гастрономов и вышак получали, вот в какие страшные времена наше поколение жило, дорогой мой братан Живоглот… Ты тогда только начинал свою благородную деятельность, а мы… — вздохнул он, выдавая себя чуть ли не за жертву репрессий коммунистического ада, хотя Живоглот прекрасно знал, что именно в восемьдесят третьем году Гнедой был осуждён по сто третьей статье за убийство женщины с целью ограбления и получил за это восемь лет, из которых отсидел всего несколько месяцев, оправданный вышестоящим судом. — Да, хорошо держался Гавриил Михайлович, настоящий мужчина был, царство ему небесное… Всем нам хорошо известный Петя Сидельников хотел его на халатность вытащить, — продолжал Гнедой, — он мог бы, ушлый, падло. Халатность не проскочила, но тринадцать для него тоже очень неплохой вариант.