Простите! ответил я. Столик не свободен. Я здесь ожидаю кое-кого.
Не полагается, сударь! сказал кельнер. В эти часы у нас нельзя резервировать места.
Я посмотрел на него. Затем перевел взгляд на корпулентную даму, стоявшую теперь вплотную у столика, крепко ухватившись за спинку стула. Приглядевшись к ее лицу, я решил не сопротивляться. Дама была полна такой решимости завоевать столик, что даже артиллерийский залп не поколебал бы ее.
Тогда не могли бы вы по крайней мере принести мне еще один коньяк? с досадой обратился я к кельнеру.
Слушаюсь! Опять двойной?
Да.
Пожалуйста! Он поклонился мне. Ведь столик-то на шесть персон, сударь! как бы извиняясь, добавил он.
Ладно, пусть! Только поскорее принесите мне коньяк.
Дама, поразившая меня своими могучими телесами, видимо, состояла членом какого-нибудь клуба трезвенниц. Она уставилась на мою рюмку с таким отвращением, словно это была протухшая рыба. Чтобы позлить ее, я заказал еще рюмку и, в свою очередь, уставился на ее крупнокалиберные формы. Но внезапно все происходящее представилось мне в каком-то совершенно дурацком свете. Чего ради я приплелся сюда? Чего хотел от девушки, которую ожидал? Я даже сомневался, узнаю ли ее среди всей этой кутерьмы и гула. С недобрым чувством к самому себе я единым духом выпил рюмку.
Салют! сказал кто-то за моей спиной.
Я вскочил на ноги. Она стояла передо мной и улыбалась.
А вы, я вижу, не теряете времени даром!
Я поставил рюмку, которую все еще держал в руке, на столик. Я растерялся. Девушка выглядела совсем иной, чем запомнилась мне. Среди этого множества упитанных баб, поглощающих пирожные, она казалась стройной юной амазонкой, холодной, сияющей, уверенной в себе и неприступной. «Ничего у меня с ней не выйдет», подумал я и сказал:
Как же это вы возникли здесь, как привидение?
Я ни на секунду не спускал глаз с дверей.
Она указала направо:
Там есть другой вход. Но я опоздала. А вы давно уже ждете?
Не более двух-трех минут. Я тоже пришел только что.
Компания за моим столиком умолкла. Затылком я чувствовал оценивающие взгляды этих четырех солидных матерей семейств.
Мы останемся здесь? спросил я.
Девушка посмотрела на столик, огляделась вокруг, и ее губы смешливо искривились.
Вероятно, все кафе на один лад.
Я покачал головой:
Лучше, когда они пустые. А в этом чертовом заведении человека охватывает комплекс неполноценности. Приятнее посидеть в каком-нибудь баре.
В баре? А разве бары бывают открыты днем?
Я знаю один такой бар, сказал я. Правда, там очень тихо. Если это вас устраивает
Иногда, пожалуй, устраивает.
Я посмотрел ей в глаза, не сразу поняв, что она имеет в виду. Вообще я не против иронии если, конечно, она не в мой адрес. Но теперь совесть моя была почему-то нечиста.
Тогда идемте.
Я окликнул кельнера.
Три двойных коньяка, заорал этот жалкий неудачник таким голосом, будто хотел докричаться до посетителя, уже лежавшего в гробу. Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась ко мне:
Три коньяка за три минуты! Вот это темп!
Два были выпиты вчера.
Нет, каков врун! прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.
Я повернулся к столику и поклонился:
Благословенного вам Рождества, милые дамы!
Затем я быстро пошел.
Вы что, поссорились с ними? спросила девушка уже на улице.
Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.
И я тоже, ответила она.
Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.
В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся: это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везение сколько ни отмечай все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку:
Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул:
Салют, Робби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.