Вот ладно, вот поступишь в свой театральный, отучишься, а ну-ка муж-то не захочет, чтобы ты на сцене-то дрыгалась?
Как так не захочет? смеялась Полина. Я такого найду, чтоб хотел.
Это кому же захочется-то? не понимала Ноздрюха. У них, говорят, у актрис, певичек там всяких, одни любовники, потому как мужьям с ними никакого терпежу нет.
Да ладно тебе, еле переводя дух, смеялась Полина. Серьезно, что ли? Да брось!
Нет, а вот в самом-то деле? не унималась Ноздрюха. Так что же, и будешь одна, а смысл-то какой?
Да почему одна-то? отсмеявшись, вытирала слезы Полина. Найду кого-нибудь. А и одна если. Работать буду, играть вот и смысл.
Ага, ага говорила Ноздрюха. Вот как
Ей нравились люди, которые умеют работать, потому что сама она если бралась за что, то делала так, чтобы сердце не болело бы потом совестью. Из-за этого-то у нее и случались на дню по пять раз стычки с бригадиршей, ее, Ноздрюхиных, лет бабой, тоже деревенской в прошлом, но уже чуть ли не полжизни прожившей в Москве, обвыкшейся в ней и глядевшей оттого на Ноздрюху как на недоделанную.
Ты что, ты что, ополоумела? кричала бригадирша, видя, как Ноздрюха заделывает раствором стык между блоками. Куда толкашь-то столь, возишься час цельный дачу, что ль, себе строишь? Промажь сверху, чтоб обои легли, и хорош.
Так ведь холодом же тянуть будет людям-то, объясняла Ноздрюха.
Ты за людей не беспокойся, ты о бригаде подумай, что она с твоей возней заработает! отвечала ей бригадирша, выхватывала у Ноздрюхи мастерок и быстро, быстро, ловко и красиво шлепала на стык раствором, скребла мастерком, размазывая, растирала, подправляла пальцем. Во, гляди! Красота! Ну-кась, давай погляжу, как сделаешь. Не дури только!
Так ведь холодом же тянуть будет людям-то, объясняла Ноздрюха.
Ты за людей не беспокойся, ты о бригаде подумай, что она с твоей возней заработает! отвечала ей бригадирша, выхватывала у Ноздрюхи мастерок и быстро, быстро, ловко и красиво шлепала на стык раствором, скребла мастерком, размазывая, растирала, подправляла пальцем. Во, гляди! Красота! Ну-кась, давай погляжу, как сделаешь. Не дури только!
Ноздрюха, мучаясь, делала у нее на глазах, как было велено, бригадирша уходила и она начинала работать по-прежнему, а когда, сбегав в магазин за свежим кефиром и батонами, садилась в бытовке за столом пообедать, жаловалась Маше, с которой кроме того, что вместе жила, была и в одной бригаде:
Нешто можно так, ты сама посуди?
Маша, одетая для стройки в толстый и прочный, как кирза, серый хлопчатый костюм с мордой волка на упругой попе: «Ну, погоди!», с хрустом водя из стороны в сторону челюстями, будто жерновами, отвечала:
А оно, Глаш, и так дуть будет. Рамы-то какие держат они тепло, что ли? Котельня хорошо натопит, так и не замерзнут. Сама, что ли, не в таком же доме живешь?
Была в ее словах правда, и Ноздрюха не находилась, как ответить наперекор, но, когда, наевшись, вновь шли к своей башне, вокруг которой уже урчали железными утробами, лязгали гусеницами, отгребая от нее подальше разный ненужный строительный хлам, бульдозеры, готовя ее к сдаче, и вновь принималась за работу, она опять делала по-своему и заталкивала под плинтуса раза в три больше шпаклевки, чем другие.
Так сверху-то если только, объяснялась она опять с бригадиршей, так это ведь для блезиру только, толкни и ускочит вглубь. Станут мыть, вода затечет и вспучит паркет.
У-у, деревня необразованная!.. злилась бригадирша. Вспучит ей!
Я и не из деревни вовсе, обижалась Ноздрюха.
А еще хуже. Из деревни-то, те понятливее.
Ноздрюха была бы и рада выучиться работать как все, но тогда работа не приносила бы ей удовольствия, а без удовольствия от работы ей было бы нехорошо на душе. Когда вечером, в темени уже, по зимней-то поре, выходила, переодевшись, из вагончика бытовки, бежала по визжащим мосткам, оскальзываясь и оступаясь на застывшем шишками льду, к сигналившему автобусу, который должен был увезти к общежитию, стоя уже у распахнутой створчатой двери, она окидывала взглядом неловко вздыбившуюся к небу неуклюжую. коробку отделываемой башни, и в груди шероховато ворочался теплый, сладкий ком.
Так вот и шли дни ее новой жизни, опять похожие друг на друга, как схожа ткань с разных станков, но из одинаковых ниток. Ноздрюха клала в себя чужую новую мудрость и, хотя не понимала ее, она надеялась, что, отягчившись, душа, как пораненное место, нарвавшее гноем, очистится от своей боли и выздоровеет. Она прожила в Москве пять месяцев, а ей казалось, что она давно уже так живет, много лет, сызмальства.
Была суббота, и Маша с Надькой и Дусей Петрищевой, пятой соседкой, из одной с Ноздрюхой комнаты, собирались в магазины на Калинина. Бегать по магазинам, если б не работали, могли бы они каждый день с утра до ночи.
Глафир, пойдем! уговаривала Ноздрюху присоединиться к ним Маша. Расшарашив ноги в черных, туго по икре, жеваной кожи сапогах, она стояла в коридоре перед зеркалом и драила себе ресницы из круглого белого футлярика черной щеткой, Ноздрюха лежала на своей кровати, дверь в комнату была открыта, подперта стулом, и они как раз друг друга видели. Чего ты здесь киснуть будешь, день-то какой, ты глянь, солнце ровно масляное, воздухом подышишь.