На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного Ряда привезли. Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает в снег, в ящик. Судаки крепкие, как камень, постукивают даже, хвосты у них ломкие, как лучинки, искрятся на огне морозные судаки, седые. Рано судак пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! сизые спинки, в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус, дольками отделяется; и «зернышки» вспоминаю: по две штучки у ней в головке, за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья будто как белые кораллы. Горкин наважку уважает кру-упная-то какая нонче! слаще и рыбки нет. Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филиповкам навага пришла настоящая зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников, рыбка самая нежная, Горкин говорит «снежная»: оттепелью чуть тронет не та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С Беломорья пошла навага значит, и зима двинулась: там ведь она живет.
Заговины как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят, которые не разумеют по духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу порадовать душа радуется посту! а мамону по слабости потешить.
А какая она, мамона грешная? Это чего, мамона?
Это вот самая она, мамона, смеется Горкин и тычет меня в живот. Утроба грешная. А душа о посте радуется. Ну, Рождество придет, душа и воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
Рабочему народу дают заговеться вдоволь тяжелая зимняя работа: щи жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется судачком и рыбки постом вкушать не будет, судачьей икоркой жареной, а на заедку драчену сладкую и лапшу молочную: без молочной лапши, говорит, не заговины.
Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с протодьяконом благословит на Филиповки. Канона такого нет, а для души приятно, легкость душе дает с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с бутылками «ланинской», и «легкое», от Депре-Леве. Протодьякон «депры» не любит, голос с нее садится, с этих-там «икемчиков-мадерцы», и ему ставят «отечественной, вдовы Попова». Закусывают в преддверии широкого заговенья сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные заговины обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут гусиную лапку, то же и протодьякону. Мне никогда не достается, только две лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле, прошедшее воскресенье Маничке до Рождества теперь ждать придется. Маша ставит мне суп, а в нем гусиное горло в шерявавой коже, противное самое, пупырки эти.
Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так говорит: «Верно говорится сладки гусины лапки». Протодьякон цельную лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал: «По какой грязи шлепала, а сладко!» Подают заливную осетрину, потом жареного гуся с капустой и мочеными яблоками, «китайскими», и всякое соленье, моченую бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых мороз в затылке. Потом слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська: «А припломбиры эти, говорит, воздушная пустота одна». Батюшка говорит, воздыхая, что и попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится крестины, именины, самая-то именинная пора Филиповки, имена-то какие все: Александра Невского, великомученицы Екатерины «Сколько Катерин в приходе у нас, подумайте!» великомученицы Варвары, Святителя Николая Угодника!.. «Да и поминок много завтра вот старика Лощенова хоронят люди хлебосольные, солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят» Протодьякон гремит-воздыхает: «Грехи служение наше чревато соблазном чревоугодия» От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для успокоения накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной коробок детенкам его, «девятый становится на ножки!» он доволен, прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: «И оставиша останки младенцам своим». Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик преосвященного угостить когда.
Вдруг, к самому концу, звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:
Вдруг, к самому концу, звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:
Палагея Ивановна сурьезная!..
Все озираются тревожно, матушка спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его тетка, «немножко тово», и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит всегда что-то непонятное и страшное. Горкин ее очень почитает: она «вроде юродная», и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что «не все у ней дома» и что она «чуть с приглинкой». Столько она всяких словечек знает, приговорок всяких и загадок! И все говорят: «Хоть и с приглинкой будто, а у-умная ну, все-то она к месту, только уж много после все открывается, и все по ее слову».