И правда ведь: блаженные-то все ведь святые были! Приходит она к нам раза два в год, «как на нее накатит», и всегда заявляется, когда вовсе ее не ждут. Так вот, ни с того ни с сего и явится. А если явится неспроста. Она грузная, ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье, в турецкой шали с желудями и павлиньими «глазками», а на голове черная шелковая «головка», по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие, серые, строгие, и в них «тайная премудрость». Говорит всегда грубовато, срыву, но очень складно, без единой запиночки, «так цветным бисером и сыплет», целый вечер может проговорить, и все загадками, прибаутками, а порой и такими, что со стыда сгоришь сразу и не понять, надо долго разгадывать премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит, Горкин так говорит. Мне кажется, что кто-то ей шепчет Ангелы? она часто склоняет голову набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту судьбы?..
Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная. Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:
Приехала тетка с чужого околотка и не звана, а вот вам она!
Всех сразу и смутила. Мне велят приложиться в ручке, а я упираюсь, боюсь: ну-как она мне скажет что-нибудь непонятное и страшное. Она будто знает, что я думаю про нее, хватает меня за стриженый вихорчик и говорит нараспев, как о. Виктор:
Рости, хохолок, под самый потолок!
Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:
Как тебе хорошо-то насказала богатый будешь!
А она ей:
Что, малинка готова перинка?
Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая малинка стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.
Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговеться, а она ему:
Кому пост, а кому погост!
И глаза возвела на потолок, будто там все прописано. Так все и отступили такие страсти! Из гостиной она строго проходит в залу, где стол уже в беспорядке, крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:
Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке вылизывай чашки!
И не садится. Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из уважения, а Палагея Ивановна села прямиком-гордо, брови насупила и вилкой не шевельнет. Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает: «Невелика синица, напьется и водицы» И протодьякон стал ласково говорить, расположительно: «Расскажите, Палагея Ивановна, где бывали, чего видали слушать вас поучительно» А она ему:
Видала во сне сидит баба на сосне.
Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел, да как крякнет!.. все так и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:
А ты бы, дьякон, потише вякал!
Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.
Недолго посидела, заторопилась домой пора. Стали провожать. Отец просит: «Сам вас на лошадке отвезу». А она и вымолвила после только премудрость-то прознали:
Пора и на паре, с песням и!..
Отец ей:
И на паре отвезу, тетушка
А она погладила его по лицу и вымолвила:
На паре-то на масленой катают.
На масленице как раз и отвезли Палагею Ивановну, с пением «Святый Боже» на Ваганьковское. Не все тогда уразумели в темных словах ее. Вспомнили потом, как она в заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал, про подряды и про «Ледяной дом», а она ему так, жалеючи:
Надо, надо ледку горячая голова остынет. Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов ее
После ужина матушка велит Маше взять из буфета на кухню людям все скоромное, что осталось, и обмести по полкам гусиным крылышком. Прабабушка Устинья курила в комнатах уксусом и мяткой запахи мясоедные затомить, а теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у него каморка, и мы с ним ходим и курим ладанцем. Он говорит нараспев молитовку: «Воскорю-у имианы-ладаны воскурю-у исчезает дым и исчезнут тает воск от лица-огня» должно быть, про дух скоромный. И слышу наверху, в комнатах стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:
Ну, воскурили с тобой ступ ай-по радуйся напоследок, уж Филиповки на дворе.
Я бегу темными сенями, меня схватывает Василь-Василии, несет в мастерскую, а я брыкаюсь.
Становит перед печуркой на стружки, садится передо мной на корточки и сипит:
Ах, молодойхозяин кр-расота Господня!.. Заговелся малость а завтра «Ледяной дом» лить будем ахнут!.. Скажи папашеньке спит, мол, Косой, как стеклышко ик-ик и водочным духом на меня.
Я вырываюсь от него, но он прижимает меня к груди и показывает серебряные часы: «Папашенька подарил за поведение!..» Нашаривает гармонью, хочет мне «Матушку-голубушку» сыграть-утешить. Но Горкин ласково говорит: «Утихомирься, Вася, Филиповки на дворе, гре-эх!..» Василь-Василия так на него ладошками, как святых на молитве пишут:
Анделво плоти!.. Панкратыч!.. Пропали без тебя Отмолит нас Панкратыч мы все за ним, как за каменной горой Скажи папашеньке от-мо лит! всех отмолит!